|
garshin.ru |
|
Лексиконы |
|
Пишите |
|
|
|
Разделы страницы с дискуссией о маркерах 1-го лица праиндоевропейского глагола (главы из книги К.В. Бабаева "Происхождение индоевропейских показателей лица"):
Также читайте о личных местоимениях праиндоевропейского языка, местоимениях и формантах 1-го лица родительского ностратического праязыка.
И смотрите справочную лингвистическую информацию о глагольных категориях вообще.
Индоевропейские местоимения и связанные личные показатели, восходящие к лексеме на *m-, являются наиболее распространёнными формантами первого лица. Эта морфема функционирует и в системе глагола, и в парадигме личных местоимений, и безусловно восходит к праязыковому со стоянию. Рассмотрим рефлексы *m- в индоевропейских язы ках с тем, чтобы верифицировать принятую реконструкцию ряда праформ, возводимых к этому корню.
1. Вторичное окончание 1 л. ед.ч. глагола в таких формах, как имперфект, аорист и желательное наклонение, реконструируется как *-m. Вполне естественно предположить, как это было сделано уже в младограмматический период, что на самом деле именно этот аффикс был первичным в глагольной системе для обозначения 1 л. ед.ч., что доказывается формами древнеиндийского инъюнктива. К нему путём кон таминации присоединялись другие морфемы, формирующие показатели различных видо-временных и залоговых значе ний.
2. Первичное атематическое окончание глагола в настоящем времени может быть логично реконструировано как * mi на основании материала целого ряда языков семьи. Ауслаутный элемент -i толкуется обычно как показатель презенса или, шире, категории «актуальности» (Гамкрелидзе - Иванов 1984: 340-344), исходя из того, что он присутствует в Глава 3 презентной парадигме также в 2-3 лицах единственного чис ла и в 3 л. множественного числа, а в ряде языков (напр., в иранских и хеттском), скорее всего по аналогии, проник и в другие формы. Отсутствие форм на -i в ряде индоевропейских языков (а именно в италийских, германских, албанском, армянском, тохарском) может быть в ряде случаев объяснено поздним отпадением гласной (ср. для латыни [Тронский 2001: 241]).
3. Окончание 1 л. ед.ч. среднего залога переходных глаголов может быть реконструировано в виде *-mH2, как это делает Р.Бикс (Beekes 1995: 252). Однако с большей вероятно стью в качестве исконного индоевропейского окончания можно считать форму *-ai, восходящую к ларингалу (ср. ни же § 12), а медиальные формы с добавлением к нему *-m- скорее всего являются диалектными инновациями тех языков, которые распространили *-m- из парадигмы презента на парадигму среднего залога по аналогии. Таких языков не много – это прежде всего греческий, а также тохарские, где окончание 1 л. ед.ч. среднего залога -mar происходит из *-т r [?], родственного латинскому -or (Watkins 1969: 178). Формы *-mai, *-mH, *-mr среднего залога нельзя, таким образом, выводить на праязыковое состояние – это более поздние диа лектные новообразования.
4. Показатели, возводимые к *-m-, широко отмечены так же в формах 1 л. мн.ч. В качестве исходной формы, по видимому, функционировало одно из вокалических расширений сингулярного *-m, однако тип этого расширения варьируется по диалектам. Установленным для праязыка можно считать «вторичное» окончание *-me, которое присутствует в индоиранском *-ma, литовском -me, славянском -me (болг., чеш., словац., русин., древненовгородский), албанском -m(ё). Древнеиндийская и индоиранская формы -ma, впрочем, могут восходить и к форме огласовки *-mo, на которое, вероятно, указывают и ирл. melom < *-o-mo, и латинское -mur < * mo-r, и славянское диалектное окончание 1 л. мн.ч. -мо. На праязыковом уровне можно предположить диалектную ва риативность огласовок *-me/mo. Различие между первичной и вторичной формами окончаний в 1 л. мн.ч. сохранили лишь индоиранские, анатолийские и кельтские языки, в то время как в остальных диалектах этой дистрибуции не наблюдается. Существовала ли она в таком случае в индоевропейском праязыке или была наработана лишь в отдельных диалектах, по примеру форм единственного числа? Факты скорее позволяют говорить о послед нем: нельзя считать это распределение однозначно восходя щим к праязыку. Более вероятно, на наш взгляд, что в праязыке для образования плюралиса начали употребляться раз личные наращения, в т.ч. как вокалические, так и консонантные. В числе последних, безусловно, фигурирует основной формант множественного числа *-s, под влиянием именного склонения (а именно окончания им.п. мн.ч. *-es) оформивший в праязыке «первичное» окончание *-mes, прослеживаемое по различным диалектам (греч. дор. -µ, др.-инд. mas, авест. -mahi и кельт. *-mesi с добавлением «актуально го» презентного маркера), с другой огласовкой *-mos (ст слав. *-mъ, лат. -mus, тох. -mo). Существует и диалектное на ращение -n, засвидетельствованное в греческом (аттич. -µ8) и хеттском -meni.
Итак, характер гласного, следующего за *-m-, варьируется по отдельным диалектам, выступая в виде *-e- (греческий, литовский, хеттский), и *-o- (славянские, латинский, кельтские, возможно, и тохарские) (Бурлак - Старостин 2005). Греческое *-n, впрочем, может восходить также и к *-m., что, по-видимому, свидетельствует о фонетическом внутриморфемном чередовании либо представляет собой древнюю соединительную гласную между двумя некогда не зависимыми морфемами. Можно сделать обобщение, что форма показателя 1 л. мн.ч. в индоевропейском глаголе выглядела как *me/o, с диалектными вариантами *-mes/mos и *-men. Таким образом, собственно показателем множественности здесь выступают либо огласовка, либо суффиксы плюралиса.
5. В других видо-временных и залоговых формах множе ственного числа к окончанию настоящего времени добавля ются прочие форманты, не имеющие собственно значения лица. В их числе формант среднего залога *-dh- (очевидно, с последующим ларингалом, по Р.Биксу *-dhH2-), формирую щий окончание *-medha в греческом и индоиранском, а возможно, и в тохарском, где формы 1 л. мн.ч. медия *-mtr (первич.) и *-mte (вторич.) можно объяснить как родствен ные греческим и индоиранским (Watkins 1969: 179), чему благоприятствует регулярное фонетическое развитие и.-е. *dh > тох. *t. Исходя из форм единственного числа, где, как указано чуть выше, аффикс *-mai является аналогической инновацией, можно предположить, что инкорпорация *-m- в форму мн.ч. также происходит относительно поздно, на эта пе распада языковой общности. Элемент *-dh-, как известно, присутствует и в формах второго лица мн.ч. (обычно рекон струируется в виде *-dhwe): это позволяет подтвердить рас пространённую гипотезу о том, что в древнем среднем залоге лицо субъекта не обозначалось вовсе или было обозначено сравнительно поздно (Красухин 2004: 47 и след.). В языках, где функционирует медиальное спряжение на -r, этот формант прибавляется к формам и 1 л. мн.ч., результируя в окончание *-mV-r (др.-ирл. -mir / -mor / -mar, лат. -mur) (Thurneysen 1946: 367).
Мы получаем в итоге лишь следующие формы глагольных аффиксов неперфектной парадигмы, которые можно при строгом анализе возвести к праязыку до эпохи выделения диалектов: Таблица 3.1. значение формант 1 л. ед.ч. *-m 1 л. ед.ч. наст.вр. *-m-i 1 л. мн.ч. *-me-(s) / *-mo-(s).
Основной праформой здесь можно считать личный аффикс первого лица *-m, приобретающий различные элементы наращения в зависимости от дополнительных значений – как числа, так и вида/времени. Неперфектная парадигма окончаний индоевропейского глагола противостоит второй (перфектной) серии, в которой *-m- в единственном числе не засвидетельствовано, а в фор мы мн.ч. попало скорее всего по аналогии. Напомним, что значения глагольных форм, использующих личные оконча ния неперфектной серии, типологически характеризуются как инфектив, транзитив - в противовес таким характери стикам второй серии, как абсолютив, перфектив, статив (Beekes 1990: 288-289; Иванов 1981; Blaek 1995). В системе местоимений производное от корня *me- выступает в качестве косвенной основы личного местоимения лица единственного числа, действуя в индоевропейских языках во всех падежах, кроме номинатива.
Основной косвенной праформой предстаёт *me / *m (вариативная долгота остаётся неясной). По-видимому, в индоевропейском праязыке эта форма подразумевала прямое до полнение, в результате чего в ряде языков получила чёткую привязку к винительному падежу (лат. m, греч. µ, алб. mё, др.-инд. m, кельт. инфикс *-m-). Однако именно от этой формы строятся и многие другие падежи, как, например, от ложительный, появившийся в ряде диалектов в самом начале распада праязыка: итал. md, др.-инд. mad, хетт. amedaz, авест. mat содержат, видимо, тот же элемент, что и греч. от ложительная частица -. Гипотеза О.Семереньи о том, что *md возникло под воздействием *td < *tt < удвоение *te te, кажется фантастической (Семереньи 1980: 228).
От той же древнейшей общекосвенной формы *me / *m позже нередко образуется и собственно винительный падеж – с добавлением маркера именного аккузатива *-m (др.-инд., др.-ир. mm, слав. *m, др.-прус. man, алб. mua) (Порциг 1964: 267) или других частиц (гот. mik, венет. meo и пр.). Это свидетельствует о том, что узкого значения аккузатива у древнего *me / *m ещё не было, как не было в праязыке и устоявшейся падежной парадигмы данного личного местоимения.
Другим дополнительным элементом в общекосвенной форме является протетическая гласная фонема (греч. -, хетт. a-, арм. i-), возводимая обычно к дейктическому местоиме нию (Иллич-Свитыч 1976: 66). Она вполне может коррелировать с таким же протетическим элементом в форме имени тельного падежа *eg’Hom и быть результатом аналогического выравнивания. Протетическая гласная в формах личных местоимений - весьма распространённое явление в индоев ропейских языках: ср. лат. диалектное enos ‘мы’ (Тронский 2001: 200), хетт. anza ‘мы’ и т.д.
Вторым падежом, надёжно восстанавливаемым для индо европейского праязыка, является генитив. Для родительного падежа в качестве праформы реконструируется *mene (Szmerenyi 1990: 220), определяемое сравнением др.-хетт. man, валл. fy < *men (Thurneysen 1946: 281), др.-инд. mama < ассимиляция *mene, авест. mana, слав. *mene, лит. mans. Образована эта форма, как нетрудно заметить, также от опи санной выше основы *me с добавлением генитивного показа теля *-ne. Здесь элемент *-n- является показателем генитива, или в более общем смысле значения косвенности и находит надёжную параллель не только в системе именного склонения, но и в качестве показателя косвенной основы гетероклитических имён индоевропейских языков (Greenberg 2000: 13, 132-136). В ряде диалектов показатель генитива создаёт но вую категорию притяжательного местоимения (др.-лит. ma nas ‘мой’), которого в индоевропейском праязыке, по видимому, не существовало.
Что касается прочих падежей, то их образование относится уже к этапу формирования отдельных индоевропейских диалектов. Не исключено, впрочем, что некоторые падежные форманты существовали уже в праязыковую эпоху, как уже рассмотренная выше локальная (или отложительная) частица *-de(n), служившая ранее, по-видимому, независимой лексемой. В древнеиндийском, италийских и армянском языках существует также общность при образовании дательного падежа личного местоимения с аффиксом *-g'(h)i, параллель которого в системе имени не обнаружива ется (Pokorny 1959: 702). Форма дательного падежа *moi (Dolgopolsky 1984: 66) имеет отражения в греч. ()µ, ст.-слав. mi и, возможно, в лит. клитическом -mi- (pamisakyk ‘скажи мне’): однако эти формы содержат именную флексию и, надо полагать, были Глава 3 созданы по образцу именного склонения, что является типо логически общепринятым механизмом при формировании местоименного склонения во множестве языков мира. Унификация падежного склонения по именному образцу в сис теме индоевропейских местоимений происходила, по нашему мнению, уже на уровне диалектов.
Р. Бикс склонен восстанавливать индоевропейскую притяжательную именную форму *Hmos ‘мой’ на основании греч. µ, авест. ma-, однако она, по всей видимости, была диалектной разновидностью выражения посессивности: в других языках мы видим другие основы (гот. meins из формы род.п., хетт. -mi, лат. meus, слав. mojь и пр.) (Beekes 1995: 210-211).
Таким образом, собственно индоевропейская праязыковая парадигма местоимения единственного числа состояла из трёх синтаксических форм: Таблица 3.2. значение форма номинативное *eg’Ho(m) «общекосвенное» (объектное) *me / *m генитивное (притяжательное) *me-ne
Можно заключить, что исходной индоевропейской фор мой косвенного местоимения первого лица ед.ч. была форма объекта *me / *m, существовавшая ещё в ту эпоху, когда па радигмы склонения личного местоимения в праязыке не су ществовало (Порциг 1964: 267). Это подтверждается мнени ем К.Бругмана, считающего аккузативную форму греч. µ восходящей к древнему casus indefinitus (Brugmann 1894, II: 762). Позднее, как и формы других падежей, аккузатив полу чает дополнительные падежные признаки, такие, как имен ная флексия винительного падежа *-m.
Местоимение *me на ранних стадиях развития индоевропейского праязыка могло, по-видимому, играть роль притя жательной энклитики. Это явление было сохранено в анато лийских языках, где стандартной притяжательной формой л. ед.ч. является *-mi- ‘мой’ (др.-хетт. atta-mi ‘мой отец’; в поздних текстах эта конструкция чаще заменяется формой род.п. личного местоимения: atta ammel букв. ‘отец меня’). Притяжательный приименной характер *me виден в древнеирландских местоименных предлогах, восходящих к сочетанию имени с притяжательным маркером лица: liumm ‘у меня’ < *leth-mV ‘моя сторона’ (Красухин 2004: 64). Однако здесь они с большей вероятностью являются непосредствен но ирландским новообразованием.
В ряде индоевропейских языков личное местоимение пер вого лица множественного числа также восходит к форме единственного числа *me с плюральными наращениями. В частности, это местоимение отражено в армянском mek`, в балтийских языках (лит. и др.-прус. mes) (Meillet 1938: 341; Иллич-Свитыч 1976: 54), где в качестве наращения выступа ет уже знакомый нам по глагольной системе аффикс *-s, а также в славянских языках. Cлавянское *my должно, по идее, восходить к более раннему *mons / *mans, реконструкция которого косвенно подтверждается древнепрусским местоимением 2 л. мн.ч. wans ‘вы’, соответствующее славянскому *vy. Здесь заметно выравнивание парадигмы, однако какая из форм была изначальной – 1 л. или 2 л. – установить сложно. Можно лишь предположить, что и *mans > my, и *wans > vy были созданы в праславянском (или пра-прусскославянском) языке под влиянием именного окончания винительного па дежа мн.ч. *-ons > *-y, а затем распространились на форму номинатива.
Необходимо упомянуть и о притяжательной энклитике л. мн.ч. -me в хеттском языке (род.п. -man, вин.п. -mu), что может дополнительно свидетельствовать о существовании *mVs в индоевропейском в качестве не только глагольного аффикса, но и прежде всего независимого местоимения 1 ли ца мн.ч. Личное местоимение *mes может рассматриваться как общеиндоевропейский архаизм, заменённый синонимичны ми основами в других языках семьи. Часто эта форма номи натива вытесняется косвенной основой *nV: особенно чётко это видно в латинском и албанском, где личные местоимения номинатива повторяют аккузативные (лат. nos, алб. ne, na). Греческое и индоарийское *ns-me-, видимо, содержит два контаминированных местоимения.
А.Б.Долгопольский считает, что местоимение мн.ч. *mV(s) было в индоевропейском вытеснено другими основами, сохранившись лишь в виде глагольных флексий, и позже под влиянием тех же флексий было восстановлено в части диа лектов (ND 1354). Но гипотеза о том, что личное местоиме ние *mes во множественном числе создано по аналогии с глагольным окончанием, не находит надёжных подтверждений ни в индоевропеистике, ни в лингвистической типоло гии. Их схожесть можно со значительно большей вероятно стью объяснить обратным воздействием.
Интересно, что личный показатель *mV не засвиде тельствован в формах двойственного числа - за исключени ем местоименных новообразований типа лит. mudu, словен. midva, являющихся композитами основ местоимения и чис лительного ‘два’. Отсутствие его на индоевропейском уровне языка может свидетельствовать о том, что на этапе, когда число в парадигме показателей лица формировалось агглютинативно, категории двойственного числа в праязыке ещё не существовало.
Общая парадигма местоимений, выводимых из *me, в ин доевропейском праязыке предстаёт такой: Таблица 3.3. значение ед.ч. мн.ч. «общекосвенное» *me / *m *me-s / *mos (объектное) генитивное *me-ne - (притяжательное)
В результате анализа вышеприведённых форм индоевропейских местоимений и глагольных показателей первого лица единственного и множественного числа можно сделать вывод, что они восходят к независимому личному местоиме нию *me.
На основании сравнения глагольной системы, где оно вы ступает в неперфектной парадигме, и местоименной системы, где (в ед.ч.) оно фигурирует в косвенных падежах, его праязыковым синтаксическим значением должно являться значение первого лица субъекта переходного глагола дейст вия. Временные маркеры, показатели наклонений, множест венности и прочие, менее ясные флективные элементы присоединились к нему позже для уточнения семантики слово формы (Тронский 1946).
Таким образом, на индоевропейском праязыковом уровне показатель 1 лица *m- мог функционировать в качестве независимого полнозначного объектного местоимения, присоединяться к имени в качестве притяжательного показателя и быть частью глагольной словоформы в виде показателя первого лица неперфектного глагола в единственном и множест венномчисле.
Ларингальный личный показатель является, пожалуй, наименее разработанным среди индоевропейских формантов первого лица. Из-за исчезновения ларингала в большинстве индоевропейских диалектов фонемный состав флексий сильно видоизменился, в результате чего потребовалось немало времени, прежде чем исследователи пришли к более или менее единому мнению относительно следов ларингальных личных показателей в индоевропейских языках.
К ларингальному показателю возводятся следующие формы: 1) в форме 1 л. ед.ч. перфекта (статива) *-Ha или *-H2e; 2) в форме 1 л. ед.ч. "тематического" спряжения презенса *-oH или *-oH2; 3) в форме 1 л. ед.ч. медия *-H- или *-H2-; 4) в формах 1 л. ед.ч. т.н. hi-спряжения в анатолийских языках -hi / -ha.
В рамках теории о двух сериях глагольных окончаний в индоевропейском праязыке все четыре указанных рефлекса были справедливо объединены общим происхождением.
Теория, основы которой заложена Е.Куриловичем (Kuryowicz 1932) и Х.Педерсеном (Pedersen 1938), была детально разработана Вяч.Вс.Ивановым (1959) и В.Н.Топоровым. Её основной постулат - объединение в единую серию с синтаксическим значение интранзитива (или статива) окончания индоевропейского медия, перфекта, тематического спряже ния инъюнктива, а также хеттских форм на -hi в противовес индоевропейскому транзитивному (атематическому) спряжению на *-mi. Подробный обзор и критика теории двух серий глагольных окончаний содержится в третьем томе «Индоевропейской грамматики» авторства К.Уоткинса (Watkins 1969: 66-68, 105-107). Более поздние исследования по теории двух серий глагольных окончаний описаны в работе Вяч.Вс.Иванова (Иванов 1981).
Наиболее доказанным представляется существование ларингального личного аффикса в форме 1 л. ед.ч. индоевропейского перфекта (называемого также стативом). Окончания в формах типа др.-инд. ved-a, греч. - ‘знаю’ практически единогласно трактуются в современных исследованиях как ларингальные, хотя подчас реконструируются в причудливых формах ( [Lehmann 2002:71] *--e; [Гамкрелидзе Иванов 1984]: *-Ha; [Dolgopolsky 1984: 58] *-He; [Bomhard 2003: 435] *-ћhe и пр.). Наиболее корректным вариантом реконструкции является *-Ha, исходя из заднего гласного греческих и древнеиндийских форм.
Ларингал, присутствующий здесь, это именно та фонема, которая при выпадении окрашивает последующую гласную в *a. Скорее всего, таким образом, речь идёт о заднеязычном или более глубоком звуке: её обычно восстанавливают как велярный щелевой (Rasmussen 1999: 74) или фарингальный щелевой (Beekes 1994). Если так, то *-Ha восходит к *-H2e.
Ларингальный элемент присутствует и в аффиксе второго лица перфектной (второй) серии индоевропейского глагола в единственном числе. Обычно для трёх лиц восстанавливают ся следующие формы (Иванов 1981: 49): 1 л. ед.ч. *-H2-e, 2 л. ед.ч. *-t-H2-e, 3 л. ед.ч. *-e. В третьем лице ларингального звука, очевидно, не было, т.к. гласная фонема не меняет своего качества в тех языках, где ларингал выпал.
О чём может свидетельствовать данная реконструкция? Во-первых, можно сделать вывод, что в третьем лице личное окончание было нулевым, что является типологически нормальным для систем спряжения многих языков мира, в т.ч. и индоевропейских, особенно в перфектной серии. Во-вторых, ларингальный показатель был распространён на форму второго лица. Последнее заставляло ряд исследователей сделать вывод, что ларингальная морфема в перфектных формах является скорее не личным, а видо-временным показателем. Вяч.Вс.Иванов (1981: 50) считает его показателем второй серии индоевропейских глаголов, к которой он относит многие основы с финальным ларингалом - *dheH-, *doH-, *stoH- и др.
Однако если предположить, что ларингальная фонема не является показателем лица, то этот последний сложно и во все обнаружить в формах 1 л. ед.ч. перфекта. Во втором лице единственного числа ларингалу предшествует нормальный личный показатель *-t-, что, казалось бы, должно свидетель ствовать о структуре словоформы «Stem - Pers - Perf», но в этом случае структура, где видо-временной показатель сле дует за показателем лица, не соответствует схеме морфоло гической ранговой последовательности аффиксов индоевропейской глагольной словоформы (Гамкрелидзе - Иванов 1984). Впрочем, гипотезы о толковании *-H- как личного и как видо-временного показателя не обязательно противоречат друг другу, если допустить раннюю трансформацию его зна чения - распространение его на всю перфектную парадигму. В процессе развития язык мог переосмыслить формант 1 л. как показатель перфекта, который и стал прообразом форм индоевропейского перфекта и медия, по аналогии был спроецирован на форму 2 л., присоединяясь к личному пока зателю *-t-. Скорее всего эта аналогия распространилась и на формы множественного числа. В древнеиранском мы видим перфектные окончания 1-2 л. мн.ч., восходящие к *-m, *-t, т.е. пережившие удлинение гласной после выпадения ларингального. Отсутствие этого удлинения в санскрите и древнегреческом объясняется тем, что окончания мн.ч. были унифицированы с типом имперфекта.
Перфектное спряжение в индоевропейских языках обычно сравнивают с т.н. hi-спряжением в анатолийских языках - первым их признал происходящими из единого генетического источника Е.Курилович (Kuryowicz 1932), гипотеза которого в настоящее время считается общепринятой. По мнению А. Камменхубер, древнейшей формой анатолийского спряжения является *-ha, засвидетельствованное в прошедшем времени в лувийском языке (aha ‘я был’) и в точности соответствующее индоевропейскому (греко-индоарийскому) перфектному *-Ha (Kammenhuber 1969: 320). В хеттском это окончание сохранилось в форме среднего залога -ha, в то время как форма настоящего времени -hi, по всей видимости, содержит индоевропейскую «актуально-презентную» части цу *-i. Основным препятствием к стройной реконструкции праязыкового прошлого анатолийских и прочих индоевро пейских форм является тот известный факт, что, в то время как индоевропейское *-Ha отчётливо является маркером перфектно-стативных безобъектных глаголов, хеттское спряжение на *-hi объединяет вовсе не только перфективные глаголы, но и часть переходных. К этой проблеме мы вернёмся чуть ниже.
Происхождение индоевропейского маркера 1 л. ед.ч. среднего залога *-H- (сторонниками мультиларингальной гипотезы также восстанавливается как *H2, ср. [Beekes 1995: 252]) также связывают с формами индоевропейского перфекта, исходя из их формального и семантического сходства.
Форма перфекта нередко имеет параллельную форму среднего залога в настоящем времени, типа греч. µ - ‘вижу, увидел’. Кроме того, индоевропейский перфект не имел форм среднего залога. Ещё одним сходством двух категорий является отсутствие противопоставления первичных и вторичных окончаний. В результате принято реконструировать единую подсистему окончаний перфекта / медия, которую можно назвать стативной, так как глаголы в Глава 3 формах медия и перфекта обозначают состояние (Beekes 1995: 253).
Повсюду мы видим добавление дополнительного элемента в виде *-r, характерного для медиального спряжения, или *-i как показателя актуальности. Отняв эти элементы, мы вполне корректно получаем форму *-Ha или *-H2e, аналогичную перфектному окончанию 1 л. ед.ч. Формы медия на *-mH- инкорпорировали личный показатель *-m- по аналогии с ак тивным спряжением, и произошло это, скорее всего, уже по сле распада праязыка, т.к. такие формы отмечены лишь в греч. -µ и тох. -mar / -mai. Форма множественного числа восстанавливается как *medhH2 с неким, возможно, медиальным зубным элементом при сопоставлении греч. -µ(), др.-инд. -mahe, тох. -mtr / -mte.
Ещё одним важным элементом системы показателей лица, содержащим ларингал, является «тематическое» окончание л. ед.ч. индоевропейского глагола, восстанавливаемого тра диционно в диахроническом освещении как *oH2 > *. Во всей парадигме чередующийся тематический гласный *o/e может быть легко отсечён и не является показателем лица - то есть ларингальная фонема остаётся единственным показа телем первого лица. Тематическое спряжение в индоевропейских языках объединяет формы настоящего времени, имперфекта, инъюнктива и ряда других форм неперфектных глаголов.
Причина, по которой это, изначально перфектное, окончание, оказалось в парадигме настоящего времени, неясна. Возможно, мы здесь имеем дело с особым семантическим типом глаголов – это предположение активно дискутировалось в индоевропеистике, однако дать исчерпывающий ответ на данном этапе, по-видимому, невозможно. Разбору семантических и генетических отношений между несколькими формами ларингального личного показателя в индоевропейском глаголе посвящено множество работ - это, пожалуй, один из наиболее широко дискутируемых вопросов индоевропейской глагольной морфологии. Есть смысл при вести основные взгляды в современной лингвистике на эту проблему.
Все 4 типа личных окончаний принято возводить ко второй серии индоевропейских личных аффиксов. Для этой серии предлагались различные, иногда полярные, интерпре тации ещё начиная с труда Х.Педерсена (Pedersen 1938: 84), который полагал, что вторая серия имела интранзитивное значение в индоевропейском. Позже оппозицию «транзитив ность / интранзитивность» некоторые исследователи сравнивали с «активностью / инактивностью» в рамках гипотезы об активном синтаксическом строя индоевропейского праязыка. Об этом, в частности, писали И.А.Перельмутер (1977: 30), Вяч.Вс.Иванов (1981: 72 и далее; также Гамкрелидзе - Ива нов 1984: 296-301). Е.Курилович (Kuryowicz 1964: 57-58) был, пожалуй, одним из первых, кто сравнил две серии окончаний глагола с соотношением номинативных и косвенных основ индоевропейских личных местоимений.
Индоевропейский перфект, согласно общепринятому сегодня пониманию, выражал значение субъекта состояния. Понятно, что по этому типу могли спрягаться только непереходные глаголы, что и обусловило близкую связь между ста тивным и интранзитивным значением. Выражение медия с помощью той же парадигмы диктовалось значением центро стремительного действия, действия в себе в отличие от действия вовне, присущее среднему залогу индоевропейских праязыков (Перельмутер 1977).
Некоторые, как И.Кноблох, считали, что вторая серия, на против, несёт транзитивную семантику. По его мнению, пра язык отличался эргативным строем морфологии, и вторая се рия окончаний маркировала именно эргатив. Индоевропейские пассивные и стативные глаголы выводит из эргатива также У.Шмальштиг (Schmalstieg 1980). Возражая Х.Педерсену, И.Кноблох указывал на ряд глаголов hi спряжения в хеттском языке, имеющих явно переходное значение: dahhi ‘беру’, halzahhi ‘зову’, pehhi ‘устанавливаю’ и другие, число которых было позже значительно умножено (Knobloch 1953: 401-416). На это Вяч.Вс.Иванов отвечает, что «самое противопоставление и способы его выражения могут сохраняться, но конкретные его семантические интерпретации могут быть различны для различных периодов... Но сам факт наличия этих соотношений несомненен» (Иванов 1981: 72). В любом случае, даже сторонник реконструкции оппозиции «активность / инактивность» Б.Розенкранц при знавал, что лишь примерно половина хеттских глаголов на hi являются стативными.
По нашему мнению, однозначно декларировать значение непереходности для хеттских глаголов серии -hi действи тельно нельзя. Можно, однако, предположить, основываясь на сравнении хеттского с другими языками индоевропейской семьи, что древняя семантическая оппозиция двух спряже ний в хеттском языке, безусловно, существовала: но в исто рический период эта архаичная характеристика была уже на пути к забвению, и два морфологических типа глаголов активно смешивались между собой.
По мнению Э.Зеебольда (Seebold 1971), аффиксы глагола, происходящие из местоимений *me, *se, *te, стоят в аккуза тиве и указывают на объект глагола, в то время как *ha явля ется поздней редуцированной версией индоевропейского *eg’Ho - номинатива, указывающего на субъект. Автор даже сделал попытку объяснить фонетический переход *egho > *ha, однако других примеров такого перехода не представил. Эта экзотическая точка зрения, как и некоторые другие (Кра сухин 2004: 53-63; Erhart 1970: 40), безусловно, ошибочна.
Суммируя проведённый выше анализ, мы можем утверждать, что все 4 индоевропейских формы с ларингальным показателем 1 л. ед.ч. восходят к интранзитивно стативному личному показателю в праязыке. Важно отметить, что ларингальный показатель существовал лишь в единственном числе первого лица, распространяясь на множественное только в соединении с *-mes. Впрочем, это явление может оказаться весьма поздним, а может и объ ясняться нераспространением маркирования статива в плю ралисе. Во всяком случае, форма 1 л. мн.ч. перфекта и других форм второй серии содержит показатель *-me/o(s), который, весьма вероятно, присоединялся к ларингалу в более древнем Глава 3 виде *-H2-me/o(s) (отсюда и заднеязычная огласовка в фи нальном слоге, с которой связывают звучание *H2?).
В индоевропейских языках местоимение *ne- / *no- обычно реконструируется как форма 1 лица не-единственного числа. За интересным исключением тохарского, о котором речь чуть ниже, его рефлексами в языках индоевропейской семьи являются формы номинатива местоимений двойственного числа, а также преимущественно косвенные падежные формы местоимения множественного числа. В числе первых можно назвать форму номинатива дуалиса в греческом, гомер.. В категориях и двойственного, и множественного числа именительного падежа *ne/o присутствует в древнеиндийском (в форме дательного и винительного падежей) nau, древнеиранском (авест. косвенные падежи n, n, n), старославянском (вин.п. дв.ч. на, мн.ч. ны, насъ) и кельтских языках (др.-ирл. энклитики -nn, -ni). Наконец, в албанском (ne, na) и латинском (ns, род.п. nostrum) языках, не имеющих категории двойственного числа, данная основа служит местоимением 1 л. мн.ч.
В качестве косвенной основы местоимения 1 л. мн.ч. (при наличии иной, супплетивной основы в номинативе) мы находим *ne/o в славянском, германском, древнеиндийском, анатолийском и балтийском (древнепрусское nouson, если это не единичное заимствование из славянского [Дини 2002] ). Многие древнепрусские факты в настоящее время пересматриваются в свете данных о существовании славяно-прусской языковой общности внутри балто-славянской группы языков, что логично объясняет многие факты морфологии и лексики, в том числе и данную форму (Топоров 2006: 19-20; Бурлак - Старостин 2005: 336).
Точка зрения о том, что исходным значением данной индоевропейской праформы было косвенное значение, основана именно на этих данных - что с точки зрения диалектного распределения является вполне корректной реконструкцией (Pokorny 1959: 758; Beekes 1995: 209). Позже косвенная основа - возможно, по аналогии с единственным числом - в ряде языков вытесняет прямую. Так происходит в албанском, италийских языках и в кельтском, где форма *n реконструируется для бриттского местоимения (валл., брет. ni, корн. ny), а *sn – для прагойдельского. То, что *ne/o не могло быть изначальной формой номина тива, легко доказуемо логически: существуют языки, где эта лексема функционирует в номинативе и косвенных падежах, и языки, где она существует только в косвенных. Но языков, где *ne/o встречается только в номинативе, не существует. Таким образом, предположить, что она проникла в косвенные падежи из именительного (а потом в ряде языков была вытеснена из именительного), довольно трудно.
Единственным исключением из общего правила косвенности *ne/o могут являться тохарские формы личного местоимения A м.р. ns / ж.р. uk, а также B (согласно С.А.Бурлак (2008, устное сообщение), формы двух языков не возводимы фонетически к единой праформе), представляющие собой единственное, а не множественное число и распространённые также на форму второго падежа парадигмы - генитива. Отметим, что в системе тохарского глагола личные аффиксы 1 л. мн.ч. и аффиксы медия 1 л. мн.ч. происходят из *-m / *-m (Бурлак 2000: 165). Интерпретация тохарских местоимений остаётся открытым вопросом. Д.Адамс выводит их из косвенных форм на *m типа *mene > *mn > mn > n (Adams 1999: 255-256). С. А. Бурлак склонна предполагать, что при наличии несомненно важной роли субстрата в формировании тохарских языков местоимение первого лица может быть заимствованием (Бурлак 2000: 180-181), что представляется нам довольно сомнительным как с точки зрения определения источника заимствования, так и с точки зрения типологии - языков с заимствованным личным местоимением ‘я’ в мире крайне мало. Предположение об уникальном сохранении группой тохарских языков древней индоевропейской формы первого лица А.Бомхард именует «спекуляцией» (Bomhard 2003: 436 437), а советские ностратисты В.М.Иллич-Свитыч и А.Б.Долгопольский даже не упоминают, хотя, к примеру, на личие формы личного местоимения *naj в одном единственном картвельском языке (а именно сванском, см. ниже) возводится к пракартвельскому состоянию, и эту ре конструкцию никто спекуляцией не называет.
Индоевропейская форма *nsmes, реконструируемая на ос новании греческих, анатолийских и индоиранских форм, обычно рассматривается как контаминация двух личных по казателей с плюральными аффиксами: *nos и *mes. В лингвистической литературе XX века велась оживлённая дискуссия по поводу этой формы и её происхождения. О. Семереньи считает данную форму эмфатической и пред полагает её развитие из усилительно удвоенного *mes-mes. Впоследствии, по его мнению, *nsmes стало параллельной формой местоимения с *mes, по аналогии с ней возникла форма косвенного падежа *nos, из которой путём регрессив ной ассимиляции *nos > *ns > *n произошла форма дуалиса. На внутреннем индоевропейском материале эта гипотеза трудно доказуема и столь же трудно опровержима (Семере ньи 1980: 232-233).
Таким образом, основываясь на индоевропейской реконструкции, *ne/o можно характеризовать как показатель косвенной формы личного местоимения 1 лица не единственного числа. Однако в качестве двух основных форм, в которых этот показатель выступает в различных языках, мы видим форму дв.ч. *n со стандартным для индоевропейского долгим окончанием дуалиса, и форму мн.ч. *ns со стандартным мар кером плюральности *-s. Вывод, который на этом основании можно сделать, указывает на первоначальную семантику *ne/o как форманта 1 лица без различения числа, к которой позже были добавлены аффиксы числа. Косвенным свидетельством этому могут являться возможные рефлексы *ne/o в местоимениях единственного числа в тохарских языках.
В индоевропейских языках не зафиксировано ни одного личного местоимения единственного числа, восходящего к показателю на *w-. Весь материал относится к формам двой ственного (с основой *w-) и множественного (с основами *wei- / *wes-) числа, что даёт объективную возможность ре конструировать индоевропейскую праформу личного местоимения со значением первого лица не-единственного числа.
Индоарийская форма личного местоимения номинатива двойственного числа vm < *wm ‘мы двое’ дополняется формой множественного числа др.-инд. vayam < *weiom. В косвенных падежах используется основа от показателя *ne/o. Глагольные окончания др.-инд. дв.ч. -vas (первич.) и -va (вторич.), -vahi / -vahe (средний залог) свидетельствуют о 160 Глава праформе *we-. Этим данным соответствуют древнеиранское (авестийское) местоимение дв.ч. в им.п. vam, мн.ч. авест. vam, др.-перс. vayam, а также глагольные аффиксы авест. дв.ч. -vah (первич.), -va (вторич.).
В германских и балтийских языках форма двойственного числа личного местоимения образована слиянием основы *we- с числительным *dwo (гот. wit, лит. жемайт. vedu) и яв ляется новообразованием. В глагольной системе балтийских языков -va является маркером 1 л. дв.ч. Во множественном числе германские языки показывают *weis в номинативе (но не в других падежах). Наряду с ин доиранскими эта форма – единственная, позволяющая рекон струировать индоевропейскую основу * wei- наряду с *we-.
В славянских языках существует форма номинатива ме стоимения ст.-слав. дв.ч. v < *w (косвенные падежи обра зованы от *ne/o), а также глагольное окончание дв.ч. -v. Во множественном числе употребляются показатели *my (в но минативе) и na- < *no- (в косвенных падежах).
В хеттском языке основным местоимением 1 л. мн.ч. явля ется wes (иер. лув. waza? [Meriggi 1980: 317]), в косвенной основе находим рефлекс показателя *ne/o. В качестве родст венной формы в системе глагола можно назвать анатолий ское окончание 1 л. мн.ч. -weni, пал. -wani. Его интересно сравнить с формами двойственного числа других индоевро пейских языков, особенно с учётом широко цитируемой глоссы aku-wa ‘глаза’, в которой видят отголоски (или за чатки?) двойственного числа в анатолийских языках. При наличии параллельного -men(i) в системе глагола оконча ния -wen, -weni могут свидетельствовать о следах дуалиса в хеттском (Иванов 1981: 17-18).
В тохарских языках *wo- формирует формы независимых местоимений двойственного (в тохарском B) и множествен ного числа. В двойственном числе мы видим тох. В wene с аффиксом дв.ч. -ne, в тохарском А wu или we, т.е. просто числительное «два» в роли местоимения дв.ч. Во множественном числе оба языка возводят свои формы к *wes. В тохарском глаголе также засвидетельствовано окончание 1 л. ед.ч. претерита -w, которое Д.Адамс реконструирует на пратохарском уровне как перфектный аффикс *-w (Adams 1988: 57), хотя более правильной фонетической реконструкцией было бы *-w (С.А. Бурлак, устное сообщение). В связи с тохарским материалом необходимо отметить, что с личным местоимением *we- можно сравнить ряд глагольных форм первого лица различных индоевропейских языков на *-u- / *-w-. Речь, в частности, идёт об анатолий ских формах настоящего времени типа лувийского 1 л. ед.ч. настоящего времени -wi, в ликийском -u / -v. Эти формы уже довольно давно сравнивали с тохарским претеритным окончанием 1 л. ед.ч. -w, которое, в свою очередь, может быть генетически родственным латинскому перфектному окончанию 1 л. ед.ч. -u / -v, др.-инд. перфекту 1 л. ед.ч. -u и албан скому аористу на -va (Иванов 1981: 48), а также литовским формам прошедшего времени на -au.
Однако именно сравнение этих окончаний не позволяет выделить в них показатель первого лица *we- по причине того, что *-w- явственно проявляется и в других лицах: в латинском окончания перфекта содержат -v- во всей парадигме, а в древнеиндийском перфектная форма типа papru ‘наполнил’ означает и первое, и третье лицо. Кроме того, в пере численных примерах (кроме лувийского) *-w- явно тяготеет к не-презентным видо-временным конструкциям. Лувийская форма может рассматриваться как контаминация *-u- и показателя актуальности *-i (он присутствует во всей парадигме), где первый может быть выведен из индоев ропейского *-. Это окончание в данном контексте сравнива ется с хетт. претеритным -un, ликийским и лидийским -u / -v (Семереньи 1980: 262-263).
В этой связи представляется более обоснованным опираться на другие гипотезы о происхождении глагольного * w- / *-u в не-презентных формах. В.Краузе полагал, что со нант *-u- мог образоваться чисто фонетически перед пер фектным показателем *H, в качестве модели мог выступать глагол *bh-: лат. fu < *fuvai. Под влиянием таких форм возникает перфект латинских каузативов типа monui, doui (Krause 1955).
Г.Шмидт, отрицая фонетическую гипотезу происхожде ния *-u-, считает этот элемент маркером «не-презентности» и сравнивает его с указательным местоимением, к которому восходят скр. asau ‘тот’, слав. ovъ (Schmidt 1984). Этой точки зрения придерживается и К.Г.Красухин (2004: 110-111). Вероятнее всего, глагольное *-u / *-w- с местоименным показа телем лица связано не было.
Индоевропейский личный показатель *we- обнаруживается в местоимениях и глагольных формах: а) только двойственного числа в славянских и балтийских; б) только множественного числа в анатолийских (при отсутствии дуалиса в языке в целом); в) в обоих этих числах в индоарийских, иранских, германских и тохарских.
Таким образом, единственным языком, где *we- не засвидетельствовано в двойственном числе, является хеттский, где этого числа не существовало вовсе. Так как существует мно жество языков, где *we- функционирует в дуалисе и плюралисе, или же только в дуалисе, но нет ни одного, где он был бы только в плюралисе, можно считать доказанным, что первоначальным значением основы было именно значение двойственности, позже перенесённое на множественное число. И возражение о том, что морфологическое двойственное число, как полагают, развилось в индоевропейском только после выделения анатолийских диалектов, здесь не играет роли: значение двойственности может выражаться в языке синтаксически, причём очень тривиально: с помощью числительного «два».
Противопоставление показателей 1 л. во множественном и двойственном числах номинатива *me, *ne/o и *we- по разному объясняется в современных исследованиях. Т.В.Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Иванов (1984: 254) считают *we- инклюзивной основой - отсюда сдвиг на значение двойственного числа, - при этом *ne/o рассматривается как эксклюзив. Но, как мы говорили выше, ни то, ни другое значе ние в индоевропейском языке реконструировано быть не может по причине тотального отсутствия категории инклюзивности / эксклюзивности в индоевропейских языках. К то му же в этом случае игнорируется местоимение множествен ного числа от показателя *me, что, конечно, недопустимо. А включение его в парадигму сделало бы её абсолютно несис темной. Обычно считается, что индоевропейское местоимение *wes могло быть стандартной формой номинатива множественного числа, вытесненного в ряде языков (напр., италийских и тохарских) косвенной основой *ne/o, а в ряде других (балтийском, славянском и армянском) - основой ед.ч. *me с частицей плюральности *-s.
Однако более логично было бы вслед за О.Семереньи (1980: 232-234) придать *we- «вторичный и неместоименный характер», справедливо указав на одну важную его особен ность: эта лексема существует и во втором лице двойствен ного и множественного числа. Местоимение 2 л. мн.ч. *we /wo- ‘вы’ восстанавливается для праиндоевропейского и рас смотрено нами ниже в § 24. Нам, таким образом, приходится иметь дело с местоимением, выражающим значения и перво го, и второго лица, причём общим значением при этом явля ется значение не-единственного числа. Если мы будем искать лексические источники происхож дения индоевропейского местоимения двойственного числа, то логичнее всего предположить, что изначальное значение этого показателя парности в индоевропейском - числительное «два», употреблявшееся в качестве синтаксического мар кера ещё до создания в праязыке морфологического марки рования категории дуалиса. Позже числительное распро странилось на формы множественного числа с расширением плюральными частицами *-i- и *-s.
Подобная модель - употребление числительного «два» для обозначения двойственного числа с его последующей грамматикализацией в качестве личного местоимения - имеет типологические параллели в языках мира. Так, в северо американских языках мивок (Miwok) в качестве личного ме стоимения дв.ч. закрепилось старое числительное *oti·- ‘два’: ср. бодега-мивок c.i ‘мы двое’, юж. сьерра-мивок oti.me- ‘мы двое’, где -me является аффиксом 1 л. мн.ч., присоединённым для различения формы дв.ч. от другого ме стоимения oti.c.i- ‘я, ты и он’ (Callaghan 1974: 385-386).
Переход местоимения дв.ч. в домен множественного числа с добавлением плюрального аффикса – также распространённое типологическое явление. В нганасанском языке ме стоимения мн.ч. системно образуются от местоимений дв.ч. с помощью добавления суффикса - (mi ‘мы двое’ – mi ‘мы’ и т.д.). Аналогичный пример засвидетельствован в южноаме риканском языке дамана (семья чибча): nabi ‘мы двое’ – nabi nyina ‘мы’; mabi ‘вы двое’ – mabi-nyina ‘вы’ и т.д. Эти и другие примеры приводит М.Сисоу (Cysouw 2003: 195-199).
Помимо типологической, для подобной гипотезы существует надёжная фонологическая база. В.М.Иллич-Свитыч (1976: 54), поддержавший точку зрения о происхождении индоевропейского *we- из форм дуалиса [от *dwe], ориентируется на более ранние доводы А.Кюни в пользу рассмотрения *we- как морфемы со значением «два» (Cuny 1924). Ряд рефлексов этого числительного в индоевропейском показывают, что в праязыке существовал не только надёжно реконструируемый корень *dw (Pokorny 1959: 228-232), но и его алломорф с анлаутным *w-. Можно сравнить лат. vgint ‘двадцать’, греч. эол. F, арм. k`san, ирл. fiche, тох. А wiki < *wi-dkmt (Тронский 2001; Бурлак 2000: 257), галл. этно нимы Vo-corii и Vo-contii (ср. Tri-corii), тох. A wu, we, B wi ‘два’, др.-инд. u-bhau ‘оба’, а также, возможно, др.-инд. vi- ‘раздельно, надвое’ (Walde - Hoffman 1938: 789). Эти дан ные никак нельзя назвать диалектными - они относятся ко всей индоевропейской общности и позволяют реконструиро вать несколько вариантов анлаута в лексеме «два» на пра языковом уровне.
На основании значительного фонетического расхождения между различными рефлексами начального согласного индоевропейского числительного «два» Т.В.Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Иванов делают попытку реконструировать специфи ческую праязыковую фонему - «глоттализованную дентальную с признаками лабиализации» (Гамкрелидзе - Иванов 1984: 133). Впрочем, других надёжных лексем, подтверждающих существование этой фонемы, авторы не представляют. В другом своём исследовании Вяч.Вс.Иванов склонен постулировать фонетический переход *dw- > *w- (Иванов 1981: 20), сравнивая глагольное окончание дв.-мн.ч. на *-w- с падежным окончанием им.п. дв.ч. имени в лексемах типа др. инд. pdau ‘обе ноги’, и.-е. *ok’t-u ‘восемь’. Сходство дан ного именного показателя дуалиса с рассмотренными выше местоименными и глагольными формами заставляет предположить их генетическое родство между собой и общее про исхождение. Приведённые данные ещё раз подтверждает гипотезу: в индоевропейском существовал аллофон лексемы *dwe- / *dwo- с анлаутным *w- и значением «два, двое», значение которой, по-видимому, позже трансформировалось в «мы двое», «вы двое». Гипотеза об индоевропейском происхождении личного показателя *we- косвенно подтверждается и тем, что его внешние связи в ностратических языках надёжно не прослеживаются.
Реконструируемое А.Б.Долгопольским ностратическое личное местоимение *wVyV ‘мы’ (ND 2555), из которого автор выводит индоевропейские формы, не находит надёжных параллелей в других языках семьи. В качестве его рефлексов привлекаются данные афразийских южно-омотских языков, для которых вряд ли возможно предположить надёжную праафразийскую реконструкцию (древнеегипетскую форму зависимого местоимения 1 л. ед.ч. wy сам же А.Б.Долгопольский помечает как более чем сомнительную с точки зрения происхождения). Указывается также на -w- в картвельской форме личного и притяжательного местоиме ния 1 л. мн.ч. *wen-, происхождение анлаутного - в которой до сих пор вызывает серьёзные разногласия. При анализе родственных сванских форм gu-gwej и ni-gwej с префикса ми 1 л. мн.ч. инклюзива/эксклюзива становится понятно, что форма *wen- была нейтральна по отношению к этой катего рии (Климов 1964: 219-220). Конечно, южно-омотских и индоевропейских данных, мягко говоря, недостаточно для ре конструкции общеностратической морфемы. Другие исследователи (в частности, В.М.Иллич-Свитыч, А.Бомхард, Дж.Гринберг, В.Блажек) не склонны постулировать для ностратического праязыка существования местоимения на *w-.
Представляется, что индоевропейский личный показатель *we- является не ностратическим наследием, а индоевропейской инновацией и скорее всего восходит к числительному «два», применявшемуся в индо-хеттский период в качестве синтаксического маркера двойственности местоимений (за тем и множественности), а в собственно индоевропейский период послужившему основой нового показателя дв.ч. в имени, местоимении и глаголе, распространившегося позже на формы множественного числа. По замечанию И.М.Тронского, «двойственное число индоевропейских языков... в известной мере тяготеет к множественному; в корневой оппозиции супплетивных личных местоимений корню единственного противостоит общий корень двойственного и множественного» [Иванов 1981: 20].
).
Главная