|
garshin.ru |
|
Лексиконы |
|
Пишите |
|
|
Глагол в праиндоевропейском языке обладал категориями лица, числа, времени, залога и наклонения. Реконструкция праиндоевропейской глагольной системы — самая трудная область индоевропеистики. Все глагольные формы праиндоевропейского языка состоят из основы и окончания. Глагольные основы индоевропейского языка, также как и именные, делятся на тематические (заканчивающиеся на тематический гласный *e, чередующийся с *o) и атематические [перешедшие во многих языках-потомках (например, романских, германских) в "неправильные"?]. |
Разделы о грамматических категориях индоевропейского глагола, его словоизменении и реляционных морфемах:
Что интересно, некоторые из этих маркеров 1-2 лица похожи на соответствующие показатели пранилосахарского языка.
Также читайте о личных местоимениях праиндоевропейского языка, местоимениях и личных формантах родительского ностратического праязыка.
И смотрите справочную лингвистическую информацию о глагольных категориях вообще.
В праиндоевропейском языке существовало пять наборов окончаний: первичные активного залога, вторичные активного залога, первичные среднего залога, вторичные среднего залога, перфектные. Вопреки названию, данному на заре компаративистики, вторичные окончания древнее первичных, поэтому сейчас эти термины употребляют скорее в силу традиции. В связи с этим О. Семереньи предлагал называть вторичные окончания «примитивными».
«Первичные» образовались от «вторичных» при помощи показателя *-i, имевшего, по-видимому, значение «hic et nunc» (рус. здесь и сейчас) и добавлявшегося к «вторичным» окончаниям 1, 2, 3 л. ед. ч. и 3 л. мн. ч.. Есть две теории происхождения личных окончаний глагола: агглютинации (Ф. Бопп) — окончания восходят к личным местоимениям, адаптации — глагольные окончания восходят к именным флексиям.
В праиндоевропейском спряжении использовались 1) флексии; 2) огласовка элемента, предшествующего окончанию; 3) подвижное ударение.
Типы спряжений в праязыке: спряжение на -*m и спряжение на -*H. “Первичные” и “вторичные” окончания глагола в индоевропейском имели агглютинативную структуру. Вычленяемый элемент *-i в первичных окончаниях первоначально имел аспектную (не темпоральную) семантику. Медиальные глагольные окончания в праязыке также имели агглютинативное строение.
Способы образования основ презенса:
Источники:
Личные окончания праиндоевропейских глаголов (Beekes 1995, Kortlandt 1998):
| Единственное число | Множественное число | ||
| I. athematic present (dynamic, subjective, imperfective) | |||
| 1sg. | -mi | 1pl. | -mes |
| 2sg. | -si | 2pl. | -tq1e |
| 3sg. | -ti | 3pl. | -(e)nti |
| II. athematic aorist (dynamic, subjective, perfective) | |||
| 1sg. | -m | 1pl. | -me |
| 2sg. | -s | 2pl. | -te |
| 3sg. | -t | 3pl. | -(e)nt |
| III. thematic aorist (dynamic, objective, perfective) | |||
| 1sg. | -om | 1pl. | -omo |
| 2sg. | -es | 2pl. | -ete |
| 3sg. | -et | 3pl. | -ont |
| IV. thematic present (dynamic, objective, imperfective) | |||
| 1sg. | -oq1 | 1pl. | -omom |
| 2sg. | -eq1i | 2pl. | -etq1e |
| 3sg. | -e | 3pl. | -o |
| V. perfect (static, perfective) | |||
| 1sg. | -q2e | 1pl. | -me |
| 2sg. | -tq2e | 2pl. | -e |
| 3sg. | -e | 3pl. | -(ē)r |
| VI. stative (static, imperfective) | |||
| 1sg. | -q2 | 1pl. | -medhq2 |
| 2sg. | -tq2o | 2pl. | -dhwe |
| 3sg. | -o | 3pl. | -ro |
О грамматической функции чередования гласных в глагольных корнях (грамматика неправильных глаголов праиндоевропейского языка).
Обычно для праиндоевропейского языка реконструируют настоящее время, аорист и перфект, реже имперфект, плюсквамперфект и будущее время. Категория времени у праиндоевропейского глагола — относительно позднего происхождения. Считается, что ей предшествовала категория вида.
Формы различных времён образовывались от трёх основ глагола — основы настоящего времени, основы аориста и основы перфекта. Основа настоящего времени имела значение развивающегося действия, аориста — действия самого по себе или завершённого действия, перфекта — завершённого действия; по другой гипотезе, основа настоящего времени имела значение незавершённого действия, аориста — завершённого действия, перфекта — состояния как следствия действия.
В праязыке произошла трансформация первоначальной оппозиции “презенс / аорист // перфект” в новую оппозицию “презенс / аорист / перфект”. Далее происходило постепенное и неравномерное проникновение в глагольную систему общеиндоевропейского языка временных различий.
Возникновение медиального [?] перфекта – важная веха на пути включения перфекта в состав глагольной словоизменительной парадигмы. Имеются различные трактовки значения индоевропейского перфекта: значение состояния в настоящем, явившегося результатом действия в прошлом [уснул = спит]; обозначение особо интенсивного действия; первоначально залоговый характер перфекта (медио-пассивная функция перфекта). Вероятно именное происхождение индоевропейского перфекта: наличие формальных и семантических связей между отглагольными тематическими именами и перфектом, связь перфекта с отглагольными прилагательными; возможное именное происхождение некоторых личных окончаний перфекта. Имеется трактовка древнего перфекта как особого лексико-грамматического разряда слов, а не как словообразовательной или словоизменительной категории внутри глагольной системы.
Реконструируют два залога — активный (действительный) и средний (медиопассивный). Действительный залог был немаркированным, средний маркированным. Позднее в некоторых отдельных индоевропейских языках возник также страдательный (пассивный) залог. В. Шмальштиг полагает, что категория залога в праиндоевропейском языке сформировалась в период становления субъектно-объектных отношений между глаголом и именем.
Формы среднего залога сохранились в хеттском, индо-иранских, греческом и тохарских языках. В италийских, кельтских и готском языках они приобрели значение пассивного залога.
Б. Дельбрюк полагал, что первоначальным значением медия было происшествие или состояние (а действительного залога — действие). А. Н. Савченко привлёк данные хеттского языка и пришёл к выводу, что первоначальное значение среднего залога — состояние.
Сходство окончаний и семантики медия и перфекта привело учёных к мысли об их общем происхождении (к этому выводу независимо друг от друга пришли Е. Курилович и Х. Станг). А. Н. Савченко полагал, что первоначально медиум выражал состояние как процесс, а перфект — состояние как факт.
Реконструируют четыре наклонения — изъявительное (индикатив), повелительное (императив), сослагательное (конъюнктив) и желательное (оптатив). Индикатив является немаркированным, три остальных наклонения маркируются. Различие между сослагательным и желательным наклонениями заключалось, скорее всего, в том, что конъюнктив выражал бо́льшую степень вероятности. Оптатив выражал желание или намерение говорящего, а конъюнктив его волю или стремление.
В качестве формы повелительного наклонения второго лица единственного числа использовалась чистая основа глагола. В остальных лицах использовались особые окончания императива.
Сослагательное наклонение образовывалось путём прибавления к основе глагола тематического гласного и первичных личных окончаний. Во всех формах конъюнктива представлена полная ступень корня. Сослагательное наклонение, очевидно, имеет общее с презенсом происхождение. Е. Курилович предполагает, что это произошло в результате вытеснения старых форм презенса новыми: старые получили вторичную функцию, причём тематический гласный этих форм был переосмыслен как суффикс сослагательного наклонения.
Формы оптатива образовывались путём прибавления к основе глагола суффикса *-ɪ̯eh1-/*-ɪ̯h1- (в традиционной реконструкции *-ɪ̯ē-/*-ī-) и вторичных личных окончаний. Вторичные окончания оптатива заставляют предположить, что значение наклонения этими формами было приобретено лишь вторично, а первоначально они имели значение прошедшего времени. По мнению Е. Куриловича, формы оптатива являются по происхождению формами аориста с суффиксом *-ē-, причём суффикс оптатива *-ɪ̯ē- возник в результате переразложения в корнях с эпентетическим *-ɪ̯-, возникшим на стыке корня, заканчивавшегося на долгий гласный, и суффикса *-ē-: *pōɪ̯-ē-t «пил» (корень *pō-) > *pō-ɪ̯ē-t. В дальнейшем этот суффикс становится продуктивным и распространяется на другие корни.
Формы инъюнктива существовали в индоиранских языках. Они представляют собой формы аориста и имперфекта без аугмента и имеют модальное значение. Среди учёных бытуют два мнения о статусе инъюнктива: одни считают его отдельным наклонением, другие рассматривают его лишь как остатки древних форм прошедшего времени, ещё не имевших аугмента.
Проблемы происхождения личных местоимений и глагольных окончаний в течение многих лет продолжают оставаться одним из острых дискуссионных вопросов языкознания. Несмотря на обилие исследований в сфере истории показателей лица в индоевропейских языках, накопленных за последние два столетия, вопросов в этой области по прежнему больше, чем ответов.
На сегодняшний день не существует завершённой реконструкции системы личных местоимений в индоевропейском праязыке. Неясно, почему для праязыка восстанавливается сразу несколько местоимений первого лица множественного числа, для объяснения синонимичности которых выдвигаются различные гипотезы вплоть до реконструкции категории инклюзивности [2 мы: мы с тобой или мы без тебя; еще больше градаций (3-6): я и ты/вы, я и он(и), я с тобой (вами) и им(и)]. Нет понимания того, откуда происходит предок русского «я» – номинативное местоимение первого лица единственного числа *eg’ho(m). Не существует удовлетворительного объяснения генетической связи между системами независимых личных местоимений и показателей лица глагола – при том, что общепринятой является точка зрения об их едином происхождении. Здесь достаточно лишь привести пример соотношения личного местоимения *tu: ‘ты’ и личного глагольного показателя 2 лица единственного числа *-s(i) – вопрос, о который сломано немало копий достойными лингвистами. [Думаю, исконное "ты" - из ностратического *ти > чи > ши > си, а *tu: - вежливая форма, восходящая к "он, тот".] И это лишь некоторые из вопросов, без ответа на которые сомнительной останется любая система показателей лица, реконструируемая для индоевропейского праязыка.
Можно назвать несколько причин определённого тупика, который видится в исследованиях этой области индоевропейской морфологии.
Во-первых, большинство исследований в течение двух веков строились на анализе внутреннего, собственно индоевропейского материала, который, безусловно, является ограниченным и не даёт возможности доказательно обосновать множество интересных и логичных гипотез. В последние десятилетия эта проблема решается за счёт последовательного привлечения данных внешнего сравнения индоевропейских языков с языками других семей Старого Света, в особенности, в рамках ностратической гипотезы.
Именно материальная форма личных показателей является одним из наиболее поразительных сходств между языками, объединяемых в состав ностратической макросемьи, а потому их тщательное, скрупулёзное исследование может пролить немало света на собственно индоевропейскую реконструкцию и прояснение доиндоевропейского прошлого как личных местоимений, так и личных показателей глагола, исследование которого вплоть до последнего времени ограничивалось догадками различной степени смелости. Необходимо провести большую работу по системному сравнению формантов лица в индоевропейских и других ностратических языках, осуществить максимально точную реконструкцию ностратической парадигмы личных показателей, чтобы затем обосновать пути развития индоевропейской местоименной системы и системы личного спряжения из более раннего состояния. На сегодняшний день существует явственный недостаток такого рода исследований , и именно в проведении такой работы видится нам наша задача.
Во-вторых, при реконструкции индоевропейских показателей лица (как и их гипотетического более раннего состояния) исследователи традиционно пренебрегали данными лингвистической типологии, особенно диахронической, достигшей в последние годы важных высот. Это пренебрежение приводит к тому, что сравнительно-исторический анализ приводит нас к, казалось бы, выверенной парадигматической системе, которая, тем не менее, с точки зрения закономерностей развития живого языка, выглядит подчас по меньшей мере странной.
Для праиндоевропейского насчитывается 4 или 5 лексических корней местоимений первого лица, и их при желании ещё можно разложить по оттенкам синтаксических значений. Для ностратического праязыка таких местоимений реконструируется уже до десятка, и их значения нередко выглядят синонимичными, в то время как науке неизвестны языки с таким количеством синонимичных личных местоимений. Подобное многообразие легко объясняется временной глубиной реконструкции – чем дольше развивается язык, тем больше в нём накапливается изменений. Система показателей лица подвержена обновлению точно так же, как и другие подсистемы языка, а увеличение количества сравниваемых языков, в каждом из которых могли сохраниться следы разных хронологических эпох и накопиться инновации, неизбежно приводит к многообразию реконструкций.
Разделить хронологические уровни языка, отделить новообразования от исконных форм – задача сравнительно-исторического анализа, но она никогда не будет выполнена корректно, если рассмотрение проводится по принципу реконструкции отдельных показателей, а не единой и логичной парадигмы. Парадигма трансформируется в рамках системы и в рамках системы же присутствует на каждом конкретном хронологическом срезе истории языка – об этом, к сожалению, забывают многие исследователи морфологии.
Без привлечения данных лингвистической типологии, без восстановления взаимосвязанной парадигматической системы показателей лица в праязыке, без ответа на вопрос «а бывает ли так в языках мира?» праязыковая морфология останется реконструктом, а не языковой реальностью.
Происхождение показателей лица, в особенности личных глагольных аффиксов, в индоевропейских языках многими исследователями воспринималось как заведомая terra incognita. Ещё во второй половине XIX века Ф. де Соссюр писал: «Лингвисты бесконечно спорят об индоевропейских формах *es-mi, *ed-mi и т.д. Были ли элементы es-, ed- когда-то, в отдаленном прошлом, подлинными словами, которые впоследствии агглютинировались с другими словами mi, ti, или же *es-mi, *es-ti явились в результате соединения с элементами, извлеченными из иных сложных единиц того же порядка, что означало бы отнесение агглютинации к эпохе, предшествовавшей образованию индоевропейских окончаний? При отсутствии исторической документации вопрос этот, по-видимому, неразрешим» (1999: 179).
Подобная точка зрения выглядит как признание существующего «потолка» исследований. Преодоление этого барьера с помощью данных внешнего сравнения и с дополнительной опорой на широкий корпус типологических данных - задача современного сравнительно-исторического языкознания. Сегодня мы можем смело ответить Ф. де Соссюру словами одного из основателей ностратического языкознания В.М.Иллич-Свитыча: только внедрение в анализ данных внешнего сравнения поможет «вывести индоевропеистику из тупика бесконечно разнообразных и в равной степени недоказуемых интерпретаций только индоевропейских фактов» (1971: 41). Сейчас, после двух столетий существования научной дисциплины сравнительно-исторического языкознания, эта задача может считаться разрешимой. Её успешное решение, без сомнения, выведет индоевропеистику на новый уровень познания праязыка в широком смысле, путей его развития и трансформации.
В свете изложенного необходимо провести сравнительный анализ морфологии показателей лица в индоевропейских языках с широким привлечением материала других языков ностратической макросемьи и реконструкция системы личных показателей (как личных местоимений, так и глагольных показателей лица) праностратического языка.
Это может быть достигнуто посредством выполнения нескольких задач:
На сегодняшний день в литературе не существует исследования, покрывающего все 4 указанных задачи. Между тем данная тема, безусловно, представляет особый интерес и требует детальной проработки в рамках отдельного исследования, призванного описать современное состояние изучения вопросов зарождения и развития системы показателей лица в индоевропейских языках, проанализировать гипотезы ее происхождения с привлечением данных внешнего сравнения с другими языками ностратической макросемьи. Только так мы, возможно, сможем ответить на вопрос, как могли выглядеть слова «я» и «ты» в языке наших предков 10 тысячелетий назад.
Первым, кто занялся вопросами сравнительно-исторического анализа личных показателей в индоевропейских языках, стал Франц Бопп. Основу его фундаментального труда «Система спряжения санскритского языка» составило описание систем глагольного спряжения индоевропейских языков, где Бопп впервые поставил вопрос не только о том, в каком виде можно реконструировать индоевропейские форманты личного спряжения, но и о том, каково происхождение личных окончаний в индоевропейских языках.
Именно тогда обнаружились первые проблемы реконструкции праязыковой системы показателей лица. Последующая глубокая проработка индоевропейской сравнительной морфологии поставила множество новых вопросов о происхождении и развитии её элементов. Достижение ответов на эти вопросы в течение десятилетий движется по нескольким направлениям.
В первую очередь, за истекшие 200 лет была многократно расширена материальная база исследований в области морфологии. Компаративисты первой половины XIX века оперировали данными 5-6 групп индоевропейских языков, преимущественно классических: древнегреческого, санскрита, латинского, германских языков. Постепенное привлечение к анализу данных других языков индоевропейской семьи позволило уточнить, а во многих случаях и пересмотреть первоначальную реконструкцию праязыка. Открытие и описание множества древних индоевропейских языков в XX веке дало возможность сопоставить гипотезы с новыми данными и, в результате, существенно модифицировать взгляд на индоевропейскую морфологическую систему. Прежде всего речь идет об исследовании анатолийских и тохарских языков, а также, в меньшей степени, т.н. «малых» языков древней Европы и Малой Азии, таких как фракийского, иллирийского, фригийского и некоторых других.
Второе направление расширения исследований - работа по интенсификации, углублению внутренней реконструкции языков индоевропейской семьи. Важнейшую роль здесь сыграла разработка такой дисциплины, как диалектология. Эта отрасль лингвистики, интерес к которой резко усилился в эпоху «младограмматизма» второй половины XIX века в Европе, позволила значительно увеличить корпус грамматических и лексических данных множества языков, выйти за пределы канонических текстов, в том числе и древних литературных языков...
Каковы основные источники происхождения показателей лица в языках мира? Как было нами отмечено ранее в специальном исследова нии (Бабаев 2007), одной из основных исходных лексических единиц является имя существительное. Имена в языках мира являются наиболее распространённым кросс-лингвистическим источником образования личных местоимений, в т.ч., что можно показать наиболее широко, неопределённо личных (нем. man < Mann ‘человек’), а также личных место имений всех трёх лиц. При этом можно назвать целый ряд значений, которые в результате процесса грамматикализации трансформируют полнозначные имена в личные местоимения. Среди наиболее распространённых лексем, служащих источниками образова ния независимых личных местоимений, можно назвать сле дующие:
Тем не менее трансформации не ограничиваются этими конкретными случаями: нередко встречаются случаи, когда имя со значением человек / мужчина трансформируется в местоимение 1 л., как это произошло в нило-сахарском языке нгити, где лексема al ‘человек, люди’ проникла в систему личных местоимений и систему личных префиксов глагола в виде l- / l- (Heine – Kuteva 2007: 68-69). Это может происходить и через посредство неопределённо-личного местоимения: так, франц. on, происходящее из лат. homo ‘человек’, из неопределённого превратилось в разговорной речи в личное местоимение 1 л. мн.ч., всё чаще заменяя привычное nous (on dit ‘говорят’, ‘мы говорим’).
Широко используются в качестве маркеров лица также имена собственные (ср. распространённую на Ближнем Востоке и в Южной Азии конструкцию типа Абдул сделает в значении «я сделаю»). Интересно, что в ходе экспериментов при изучении языка высших приматов шимпанзе и орангутаны, хотя и были ознакомлены с основными личными местоимениями, предпочитали употреблять вместо них собственные имена, что, быть может, свидетельствует об аналогичной стадии в раннем языке человечества, когда личных место имений как таковых ещё не существовало (Heine – Kuteva 2007: 139-140).
Подобный список лексем можно продолжить; его состав ление чрезвычайно важно для сравнительно-исторического анализа, так как может во многих случаях дать ключ к во просу о происхождении личных местоимений в ряде языков: становится понятнее, «где искать» лексические прообразы устоявшихся в языке местоимений. Это, безусловно, может помочь и при исследованиях в области индоевропейских языков и других языковых семей Старого Света, где личные местоимения являются древней и структурно обособленной частью речи, но их происхождение остаётся во многих слу чаях неясным.
Вторым возможным источником происхождения личных показателей могут являться указательные местоимения. Ранее эту гипотезу на материале некоторых языков мира вы сказывал Ф. Блэйк (Blake 1934), указывая на тождество дейк тической функции тех и других. Н.А.Баскаков выводит тюркские личные местоимения трёх лиц из трёх соответст вующих градаций демонстративов в форме родительного па дежа: *bul ‘этот, у меня’ > *bu-ny ‘этого, это нечто’ > *ben ‘я’ (Баскаков 1981: 62-63). Эта точка зрения не получает под тверждения, но материальное родство между парадигмами личных и указательных местоимений, безусловно, имеет генетические корни.
С типологической точки зрения развитие значения «я» из дейктического «это, у меня в руке» нельзя не назвать логич ным, так же, как и широко распространённое противопостав 44 Глава ление трёх степеней удалённости указательных местоимений, соответствующее трём лицам. В японском языке словосоче тание kono ho может употребляться как в прямом значении «эта сторона», так и при указании на первое лицо (аналогич но sono ho «та сторона» – в значении 2 л.) (Бюлер 2000: 125).
Особенно широкие типологические корреляции существуют, безусловно, между демонстративами и местоимениями 3 лица. В таком языке, как баскский, любое указательное местоимение можно использовать для референции к третьему лицу, что, по-видимому, было верным и для такого языка, как народная латынь, предок романских языков. В абсолютном большинстве индоевропейских языков местоимения 3 л. произошли из демонстративов, что находит широчайшие типологические параллели в языках мира (Бюлер 2000: 93-95).
К той же точке зрения на примере индоевропейских языков присоединяются К. Бругман и Б. Дельбрюк: «Местоимения 3 л. нельзя четко отделить от указательных; нередко они совпадают с ними по смыслу... Но и местоимения со значе нием «я» и «ты», по-видимому, первоначально были, по крайней мере отчасти, демонстративами, чем могла бы объ ясняться, допустим, этимологическая связь греч. µ и т.д. с др.-инд. amah 'этот здешний' или др.-инд. te, греч., лат. tibi и т.п. с др.-инд. tam, греч. (указание на предмет речи, не принадлежащий сфере «я», но находящийся прямо перед говорящим)» (Вrugmann, Delbrck 1916: 306 307).
Местоимения 1-2 лица действительно имеют во множестве языков очевидную связь с демонстративами. Связь между всеми тремя лицами местоимений и тремя ступенями демон стративов очевидна, например, в армянском языке, где де монстративные маркеры -s, -d, -n фактически функциониру Глава 1 ют в качестве личных показателей, напр. ter-s может озна чать и «этот господин», и «я» (Brugmann 1904: 43).
В индоевропеистике хорошо известна гипотеза об общем происхождении номинативного местоимения первого лица ед.ч. *eg’ho(m) и дейктической частицы *ghe/o. В латыни по следняя стала источником происхождения ближайшего ука зательного местоимения hic (основа *ho-). Ряд исследовате лей полагают, что показатели 2 и 3 лица в индоевропейских лицах *-s и *t- возникли из различных основ указательного местоимения *so-/to- (Савченко 1960: 12-13). С типологической точки зрения происхождение личных маркеров третьего лица из маркеров дейксиса – вполне распространённое явление.
В-третьих, можно назвать ряд примеров того, как личные местоимения кристаллизуются в языке путём грамматикали зации старых финитных глагольных форм. Это процесс, свя занный с обновлением системы личного маркирования: ком позитные конструкции, состоящие из глагола и личного аффикса, заменяют собой независимые личные местоимения. Как правило, в качестве глагольной основы в таких компози тах выступают формы вспомогательного глагола «быть» («copula verb» в западной литературе), оформленного показа телем лица.
Возможно, одним из наиболее известных (и в высшей степени дискуссионных) примеров является уже упомянутое выше индоевропейское личное местоимение первого лица ед.ч. в им.п. *eg’hom/eg. Затемнённость его происхождения позволила выдвинуть, в частности, версию о том, что по структуре данное местоимение является древней глагольной формой, образованной при помощи нормальных личных окончаний 1 л. – соответственно, атематического *-m и тема тического *-, различных по диалектам. Типологическую параллель такого рода развития можно легко найти в семитских языках, где независимые личные местоимения являются по происхождению глагольными формами – черта, восходя щая, по-видимому, к афразийскому праязыку (Орел 1990). Впрочем, эта гипотеза для индоевропейского местоимения не может быть подтверждена, пока не определено синтаксическое значение смыслового глагола данной формы.
А.Северска в своём исследовании перечисляет примеры местоименных парадигм, построенных на основе спрягаемых форм глагола, в омотских и кушитских языках афразийской семьи, а также в айнском языке (Siewierska 2004: 255-260). Примеры вспомогательного глагола «быть» в рамках личной глагольной формы кушитского языка бедауйе приводит Б.М.Гранде (Гранде 1972: 235).
В современной польском языке спрягаемая глагольная форма перфекта происходит из древнего сочетания причас тия на *-l- с личной формой вспомогательного глагола «быть». Сращивание этих двух изначально обособленных синтаксических элементов в конструкцию типа padem ‘я упал’ – один из многочисленных примеров аналогичного развития старых аналитических видо-временных форм во флективные личные конструкции в новых индоевропейских языках как Европы, так и Азии.
Таковы, на наш взгляд три принципиальных источника лексического происхождения показателей лица в языках ми ра. Данный типологический анализ позволит привлечь до полнительные данные при реконструкции системы показателей лица в индоевропейском и ностратическом праязыках, которая будет проведена в настоящем исследовании.
Проблема происхождения личных показателей глагола была поднята учеными первой волны компаративистики, создателями индоевропейского сравнительно-исторического языкознания. Первые попытки реконструкции индоевропей ского праязыка, предпринятые в начале девятнадцатого века, наглядно продемонстрировали, что реконструируемое со стояние языка было высокофлективным, типологически сравнимым по структуре морфологии с древнегреческим языком или санскритом. На основании первых опытов срав нения лингвистами был сделан правильный вывод, что индо европейский праязык уже использовал систему личных пока зателей глагола.
Антуан Мейе, один из наиболее ярких представителей «младограмматической» школы индоевропейского сравни тельного языкознания, определяет глагольное спряжение в языках индоевропейской семьи как состоящее из трех эле ментов формоизменения:
Углубление исследований на протяжении девятнадцатого века позволило реконструировать материальную праформу множества личных показателей, которые были распределены исследователями по нескольким различным «сериям» или «рядам». База для реконструкции цельной системы глаголь ного спряжения для индоевропейского праязыка, таким образом, была сведена к воссозданию отдельных подсистем, или «рядов» флективных аффиксов, содержащих в себе указание как на лицо, так и на видо-временные значения словоформы. Однако на сегодняшний день даже реконструкция таких подсистем на уровне праязыка индоевропейской семьи вы зывает значительные разногласия. По словам О.Семереньи, «восстановление единой праиндоевропейской системы глагольных форм является наиболее сложной задачей сравни тельной грамматики» (Семереньи 1980).
Существуют различные мнения относительно количества «рядов» окончаний, их праязыковых значений, а также источников их происхождения. А.Мейе в своем исследовании опирается на традиционный подход и считает наиболее архаичными греческую и индоиранскую системы личных окончаний. В соответствии с ними, А.Мейе выделяет пять рядов личных окончаний глагола.
Кроме того, как указывает А.Мейе, окончания некоторых ря дов (если не всех) также подразделялись на два подряда – тематический и атематический. А.Мейе при этом обходит вопрос реконструкции индоевропейских праформ для многих личных окончаний – в частности, форм 1 л. дв.ч., 2 л. мн.ч. (Мейе 1938: 240-249). Таблица 2.6. 1 ед. 2 ед. 3 ед. 2 дв. 3 мн. первичные -mi -si -ti -t -nti актива атематические первичные - -ei / -i -t -nti актива тематические вторичные -m / -n -s -t -nt актива первичные -ai -sai -tai -ntai медия / -mai вторичные -e/o, - -nto, -r медия te/to перфекта -w императива - -0 / -dhi -ntu
Присущая младограмматической школе ориентация на данные древнегреческого и древнеиндийского языков вполне объяснима, так как именно эти языки обладают наиболее разветвленными, богатыми системами флективного глаголь ного спряжения: некоторые древнегреческие глаголы имеют до 250 различных форм словоизменения. На фоне общеизве стной тенденции к упрощению и выравниванию парадигм в исторических индоевропейских языках наиболее очевидным был вывод, что именно греко-арийская система представляет собой архаизм в сравнении с системами других групп языков. Однако уже спустя несколько десятилетий существовавший в индоевропеистике излишний «крен» в сторону переоценки данных греческого и индоарийского языков был устранен. Этому способствовали в первую очередь более углуб ленное изучение и описание многих других древних языков индоевропейской семьи, а также прогресс в разработке мето дики лингвистической реконструкции.
Большое значение, как мы уже упоминали выше, имело открытие и описание в начале XX века языков анатолийской группы, прежде всего хеттского, глагольная система которого кардинально изменила взгляд исследователей на структу ру индоевропейского спряжения. Встал вопрос о допустимо сти восстановления праиндоевропейских архетипов для всего корпуса личных окончаний, присущих различным языкам индоевропейской семьи.
С одной стороны, не всякую флек сию, найденную в языках отдельных групп языков, можно считать восходящим к праиндоевропейскому уровню - многие из них очевидно являются новообразованиями, такими, к примеру, как латинские личные формы имперфекта и футу рума на *-b- (ornb, ornbam). Многие из таких окончаний до сих пор не объяснены убедительно.
С другой стороны, возможность наличия новообразований нельзя исключать и для систем, считающихся наиболее архаичными, в т.ч. древнегреческой и древнеиндийской. После изучения хеттского языка ряд исследователей сделали вывод, что его система морфологии хронологически предваряет более развитую флективную систему санскрита (Kuryowicz 1964). Если этот вывод верен, можно говорить о тенденциях не только к сокращению флективности в индоевропейских языках, но и, наоборот, к ее развитию в отдельных диалектах распавшегося индоевропейского языкового единства, хотя вопрос об источниках образования инноваций в системе глагольного спряжения на сегодняшний день ответа не имеет.
В опубликованном в 1970 «Введении в сравнительное языкознание» Освальд Семереньи (в русском переводе: [Семереньи 1980]), в целом следуя младограмматической моде ли, дает следующую классификацию подсистем личных окончаний в индоевропейских языках: а) активные окончания презентно-аористной системы (первичные и вторичные окончания как варианты) (Семере ньи 1980: 250-251): Таблица 2.7. первичные вторичные 1 л. ед.ч. -mi, - -m 2 л. ед.ч. -si -s 3 л. ед.ч. -ti -t 1 л. дв.ч. -wes / -wos -we / -wo 2 л. дв.ч. -tes ? ? 3 л. дв.ч. ? -t(m) ? 1 л. мн.ч. -mes -me(m), -m 2 л. мн.ч. -te(s) -te 3 л. мн.ч. -nti -nt б) медиальные окончания презентно-аористной системы, первичные и вторичные (Семереньи 1980: 256): Таблица 2.8. первичные вторичные 1 л. ед.ч. -ai / -mai -ha / -m 2 л. ед.ч. -soi -so 3 л. ед.ч. -toi, -tor(i) -to 1 л. мн.ч. -mes-dha -me-dha 2 л. мн.ч. -dhwe -dhwe 3 л. мн.ч. -ntoi, -ntor(i) -nto в) окончания перфекта (Семереньи 1980: 260): Таблица 2.9. 1 л. ед.ч. -a 2 л. ед.ч. -tha 3 л. ед.ч. -e 1 л. дв.ч. -we 1 л. мн.ч. -me 3 л. мн.ч. -r г) окончания императива (Семереньи 1980: 263-264): Таблица 2.10. актив медиопассив 2 л. ед.ч. -0, -dhi -so 3 л. ед.ч. -t(u) -to 2 л. мн.ч. -te -dhwe 3 л. мн.ч. -ent(u) -nto
Особняком О.Семереньи ставит анатолийскую серию окончаний на -hi, однако не находит ей места в общеиндоевропейской глагольной системе и считает «хеттской инновацией», не унаследованной из праязыка. Подобный взгляд на анатолийскую систему личных окончаний характерен в целом для последователей младограмматической школы, стремившихся сохранить, казалось бы, стройную модель индоевропейской реконструкции даже в условиях появления качественно нового материала, однозначно требующего модификации всей структуры. Во многом аналогичную систему личных окончаний ре конструирует в третьем томе «Индоевропейской граммати ки» К.Уоткинс (Watkins 1969), рассматривающий систему хеттских личных окончаний как несколько обособленную от общеиндоевропейской.
В своем исследовании индоевропейского глагола (1974) А.Н.Савченко указал, что санскрит и древнегреческий разделяют не только исконно архаичные черты, но и грамматиче ские инновации. Например, таким новообразованием, по его мнению, являются указанные А.Мейе первичные окончания среднего залога. Система, которую представляет А.Н.Сав ченко в своих выводах, состоит из следующих подсистем: 1) первичные окончания (презенс, частично конъюнктив); 2) вторичные окончания (аорист, оптатив, инъюнктив, частично конъюнктив); 3) окончания перфекта; 4) окончания медия (возможно, единого происхождения с окончаниями перфекта); 5) окончания императива (диалектного происхождения). Что неверно: следы медиальных окончаний обнаруживаются и в кельтских языках.
Автор не берётся с уверенностью определять место хеттских личных окончаний спряжения на -hi, высказывая лишь предположение их родства с окончаниями греческого перфекта и таким образом оставляя без рассмотрения один из наиболее дискутируемых вопросов индоевропейской глагольной морфологии.
Исследования А.Мейе, О.Семереньи, К.Уоткинса, А.Н.Савченко и других лингвистов XX века идут в основном в фарватере младограмматического учения об индоевропейских языках. Вместе с тем выводы учёных второй половины XIX века не учитывали столь важные данные ин доевропейского языкознания, как данные анатолийских (хетто-лувийских) языков и прежде всего хеттского. Новый взгляд на историю развития индоевропейской морфологии возник после всестороннего анализа материала морфологии хеттского языка, который во многом представляет собой су щественное дополнение к имевшемуся корпусу данных. Прежде всего, в хеттском языке отсутствуют различия между первичными и вторичными окончаниями, так же, как и между тематическим и атематическим типом спряжения. В хеттском по-иному построена система глагольных времен, в корне отличная от систем древнегреческого или санскрита, долго считавшихся «образцовыми» языками для реконструк ции языкового единства. И, что наиболее существенно, в хеттском имеется противопоставление двух типов спряжения (-mi / -hi), неизвестное другим индоевропейским языкам.
Первый качественный анализ индоевропейской праязыко вой системы спряжения, проведенный с учетом данных анатолийских языков, принадлежит Е.Куриловичу (Kuryowicz 1932; 1964). Используя материал анатолийских языков, он сумел доказать дискутируемое ранее генетическое и семан тическое родство форм индоевропейского медия и перфекта. Последняя гипотеза была высказана ранее Я.Вак кернагелем (Wackernagel 1926: 168), а также подробно опи сана П.Шантреном на материале греческого языка в его ис следовании «История греческого перфекта» (Chantraine 1927: 26 и след.). Из советских учёных середины XX века к этой точке зрения примыкает со своими доводами И.А.Перельмутер (1953). П.Шантрен приводит семантические дублеты греческих перфектных и медиальных форм типа - µ ‘вижу’, µ ‘просыпаюсь’ > ‘бодрствую’, а Я.Ваккернагель добавляет, что подобная оппозиция в древ негреческом была жива и в классический, и в эллинистиче ский периоды.
Е.Курилович доказывает генетическое родство медиопас сива и перфекта на примере данных других индоевропейских языков, включая и анализ звукового состава двух серий окончаний, и семантические сходства обеих категорий. Итогом исследований Е.Куриловича стала первая рекон струкция двух основных серий индоевропейского глагола: активной и медиопассивно-перфектной (Kuryowicz 1964: 150). Исследователь делает оговорку, что наиболее последовательно противопоставление двух серий проявляется в формах трех лиц единственного числа, в то время как оппо зиция во множественном числе менее очевидна. В то же вре мя для индоевропейского можно предположить более позд нее маркирование форм множественного числа глагола (ср. л. *-mV - *-me-s и т.п.) с помощью именных плюральных аффиксов. Подобное развитие можно приписать свойственной языкам мира тенденции к единообразию образования множественного числа от единственного с помощью агглю тинации и, соответственно, устранению супплетивизма. Однако, как мы увидим ниже (Главы 2, 3), в индоевропейских и, шире, ностратических языках супплетивизм личных показа телей ед.ч. и мн.ч. не восстанавливается.
Теория о двух рядах индоевропейских глагольных окон чаний была подробно рассмотрена и суммирована Вяч.Вс.Ивановым в отдельных работах (1979, 1981) и совместном исследовании с Т.В.Гамкрелидзе (1984) и в настоящее время поддержана большинством современных исследовате лей. По мнению Вяч.Вс.Иванова и Т.В.Гамкрелидзе, исходная бинарная оппозиция, свойственная индоевропейскому глаголу, проводилась по признаку активности - инактивности.
Вслед за Г.А.Климовым (1977) авторы склонны считать ран неиндоевропейский праязык языком активного синтаксического строя, в котором бинарная оппозиция по признаку ак тивности / инактивности последовательно проводилась и в местоименной, и в глагольной системах. По мнению Т.В.Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Иванова, глаголы действия и глаголы состояния представляли два разных типа личного спряжения, и это противопоставление легло в основу двух серий личных окончаний, которые мы наблюдаем в анатолийских языках. Авторы перебрасывают мостик от хеттского hi спряжения к окончаниям среднего залога типа хетт. -haha(ri), указывая на «очевидную историческую связь» между ними. Аналогичная генетическая связь существует между индоевропейским перфектом и средним залогом. Авторы пишут: «Первоначальной функцией индоевропейского перфекта бы ло выражение состояния субъекта (которое возникло в результате предшествующего действия)... Тем самым устанав ливается естественная формальная и семантическая связь Глава 2 между образованиями перфекта и индоевропейским медио пассивом» (1984: 296). По словам Т.В.Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Иванова, подобное развитие маркеров медиопассива/перфекта указывает на их происхождение в качестве маркеров инактивной формы, «в противовес окончаниям ряда *-mi, являвшимся своего рода экспонентами именных образований активного класса». На этом основании авторы также делают вывод о более позднем происхождении парадигмы с окончаниями на *-Ha (1984: 297)3. По их мнению, изначальная парадигма инактив ного ряда состояла лишь из формы третьего лица единствен ного числа *-e, так как семантика инактивности подразумевает отсутствие маркирования 1 и 2 лиц глагола как участни ков речевого акта. Противопоставление лиц в указанной па радигме возникает на более позднем этапе.
Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Иванов реконструируют сле дующую (снова неполную) парадигму индоевропейских лич ных глагольных показателей, сведённую к двум сериям: Таблица 2.11. «активная» серия «инактивная» серия 1 л. ед.ч. *-m(i) *-Ha 2 л. ед.ч. *-s(i) *-t-Ha 3 л. ед.ч. *-t(i) *-e 3 л. мн.ч. *-nt(i) *-r
Позже, после отделения анатолийского диалекта, по мнению авторов, в индоевропейском праязыке произошел окончательный переход к флективному синтаксическому строю, в противоположность более ранней точке зрения Вяч.Вс.Иванова (1979, стр. 31) о вторичном характере парадигмы на *-mi, происходящей из присоединения местоименных элементов к предикату. при котором противопоставление «активность - инактив ность» сменилось противопоставлением спряжения глаголов действия (актив) и глаголов состояния (медий/перфект).
Теория об активном характере индоевропейского праязыка, по нашему мнению, не имеет надёжных подтверждений. Помимо того, что ни в одном известном языке семьи категории активности/инактивности не сохранилось, приводимые указанными авторами следы былой активности не распространяются на имя, обнаруживаясь исключительно в системе глагола. Это говорит о том, что корректнее было бы реконструировать глагольную категорию перфекта/статива, нежели характеризовать всю систему морфологии как активную.
Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Иванову принадлежит также важная идея о т.н. "ранговой структуре" строения индоевро пейской глагольной словоформы. Авторы сравнивают ран ний индоевропейский праязык с языками древней Передней Азии и Кавказа и считают структуру глагольной формы исконно агглютинативной, состоящей из элементов с различ ными грамматическими значениями. Традиционное индоев ропейское "первичное" окончание *-mi, таким образом, раскладывается ими вслед за более ранними предположениями на показатель лица *-m- и показатель настоящего времени * i, а в греческом медиальном окончании -mai между ними ин корпорирован залоговый показатель -a-. При этом каждый показатель в структуре словоформы занимает строго отве денное ему по иерархии место. Данная точка зрения имеет свою логику. Особенно такая гипотеза важна для анализа индоевропейской глагольной флексии, так как позволяет выделять собственно личные показатели из высокофлективных аффиксов глагольного спряжения. Таким образом, сведение нескольких серий окончаний к двум основным рядам (актива и статива, или актива и перфекта) возможно, если вычленить основные элементы па радигм глагольной флексии, отделив от них аффиксы с тем поральным или модальным значением. Именно к такому вы воду склоняются в своих исследованиях зарубежные лин гвисты Ф.Кортландт, Р.Бикс, В.Блажек.
Последний в своей работе (Blaek 1995: 9) сперва, подобно младограмматикам, приводит 8 рядов личных окончаний, суммировав в общих чертах наиболее современную реконструкцию Р.Бикса (Beekes 1995): Таблица 2.12. 1 ед. -mi -m -mH2 -oH -om -omH2 -H2 -H2e 2 ед. -si -s -stH2o -eH1i -es -estH2o -tH2o -tH2e 3 ед. -ti -t -to -e -et -eto -o -e 1 дв. -wes -we -wedhH2 -wedhH 2 дв. -tHe/os -tom -eHtH1- -HtH1- ? 3 дв. -tes teH2m -eHteH2 -HteH2 ? 1 мн. -mes -me - -omom -omo / - - -me(s)dhH2 -me me(s)dhH2 ome ome(s)dhH 2 мн. -tH1e -te -(t)dhwe -etH1e -ete -etdhwe -dhwe -(H1)e 3 мн. -enti -ent -ntro -o -ont -ontro -ro -(e)r
Очевидно, делает вывод В.Блажек, что ряд морфем, яв ляющихся составными элементами указанных личных флексий, маркируют модальность, время или аспект глагола и не носят значения лица. Такие морфемы легко вычислить, так как они логично индифферентны к категории лица и повторяются во всех трёх лицах.
Принимая во внимание маргинальность и неполноту пара дигмы тематических окончаний, мы приходим к гипотезе о двух сериях личных окончаний в глаголе, разделяя тем самым точку зрения, впервые высказанную Е.Куриловичем.
В современной литературе господствуют, таким образом, две основные точки зрения на индоевропейскую систему глагольного спряжения. Первая из них придерживается тра диционного младограмматического взгляда на праязык, при писывая ему разветвленную систему личных окончаний, вы водимую на основании прежде всего греческого и индоарий ского материала. Согласно данной точке зрения, в праязыке на этапе распада общности существовали следующие ряды личных окончаний: 1. Первичные и вторичные действительного залога (включая атематический и тематический подвиды парадигмы). При этом можно заметить, что данные маркеры появляются лишь в оп ределённых формах (скажем, 1 л. ед.ч.), а в некоторых стабильно не при сутствуют (напр., 1 л. мн.ч.). Причину этого явления ещё предстоит объяснить. 2. Первичные и вторичные среднего залога. 3. Перфекта. 4. Повелительного наклонения. Как показано выше, данную гипотезу развивают в своих сочинениях Г.Хирт, К.Уоткинс, А.Н.Савченко, О.Семереньи и другие.
Вторая гипотеза стремится анализировать более ранний этап развития индоевропейского (или «индо-хеттского») праязыка, вычленять персональные маркеры из композитных глагольных флексий и на основании сравнительного анализа с учётом анатолийского материала выводит два ряда личных показателей в праязыке: 1. Активные, представленные в хеттском серией спряже ния -mi, а в других языках окончаниями действительного за лога. 2. Стативно-перфективные (или «инактивные»), представ ленные хеттским спряжением на -hi и индоевропейскими окончаниями перфекта и отчасти среднего залога.
Две указанные гипотезы, как можно заметить, не кон фликтуют между собой, а дополняют друг друга, в том числе в диахроническом смысле, так как вторая описывает состоя ние языка, предшествующее отделению анатолийской группы, а первая - более высокофлективное состояние, развив шееся в диалектах типа греческого и индоарийского. Более того, один из выразителей младограмматического взгляда на индоевропейскую морфологию О.Семереньи в своих исследованиях (Семереньи 1980; Szmerenyi 1990) допускает, что индоевропейские личные окончания во всём их многообразии чётко разграничивали две «диатезы»: актив и медий (или инактив). Автор затрудняется дать содержатель ную интерпретацию значения обеих диатез, а также провести чёткую границу между ними, которая, по-видимому, начала размываться уже на этапе индоевропейской праязыковой общности. Тем не менее, О.Семереньи постулирует «субъ ектный характер» индоевропейского медия в отличие от активной диатезы и согласен с теорией сближения медия с перфектом. Подобный взгляд на предысторию и субстанцию индоевропейской глагольной флексии перекликается с точкой зрения о двух сериях индоевропейских личных глагольных аффиксов - активной (транзитивной) и стативной (ин транзитивной) (Семереньи 1980: 269: 271).
Приведённый выше материал показывает, что несмотря на многие десятилетия исследований в области индоевропейского глагольного спряжения, доказанность реконструкции праязыкового состояния во многих конкретных случаях ос таётся под сомнением. Слишком много осталось нерешённых вопросов в системе глагольных флексий, и споры вокруг от дельных форм продолжаются. Безусловно, праязык и его формальная структура всегда останутся гипотезой - но задача языкознания сделать эту гипотезу максимально доказательной и уточнённой.
Диахроническая лингвистика, продукт сравнительно исторического метода, не может останавливаться на описа нии и систематизации языковых явлений. Она ставит вопрос об их происхождении в языке. Проблеме происхождения показателей лица индоевропей ского глагола уделялось повышенное внимание, начиная с самых ранних стадий развития сравнительного индоевропейского языкознания, есть смысл привести основные этапы эволюции воззрений компаративистов на данный вопрос.
В XIX веке было выдвинуто три основных теории происхождения глагольных окончаний в индоевропейских языках. Проблему происхождения флексии вообще и личных глагольных окончаний в частности одним из первых поднял Фридрих Шлегель (цит. по: [Дельбрюк 1904]). Согласно его воззрениям, все языки мира условно можно разделить на две группы - 1) те, где формообразование происходит путем внутреннего чередования элементов корня, 2) и те, в которых неизменяемый корень прибавляет дополнительные элементы (суффиксально или префиксально) для формирования новых значений. В число первых, получивших наименование флективных языков, Ф.Шлегель безусловно включает индоевропейские. Таким образом, именно Ф.Шлегель впервые типологически описал два источника происхождения флексии - т.н. «аблаут» для языков с флективной морфологией и приращение ранее самостоятельных элементов для языков с агглютинативной морфологией.
Ошибкой Ф.Шлегеля, очевидно, было безусловное отнесение индоевропейских языков к первой группе. Вполне в духе европейской гуманитарной мысли своей эпохи и философии романтической школы Ф.Шлегель видит в языках флективного строя некое «внутреннее богатство», которого якобы лишены агглютинативные языки. Это богатство, по мнению автора, выражается в способности индоевропейских корней формировать систему морфологии исключительно посредством внутреннего изменения корня. По словам Ф.Шлегеля, в таком языке, как санскрит, нельзя найти ни малейшей возможности возвести флексии к некогда самостоятельным словам. Как полагает Ф.Шлегель, «строение этого языка образовалось чисто органически... путем внутренних изменений и преобразований звуков корня». И хотя Ф.Шлегель изначально допускал агглютинативные элементы во флексиях других индоевропейских языков (в частности, греческого), со временем его взгляды радикализовались - очевидно, под влиянием полемики с рядом авторов фантастических теорий о бесконечном расщеплении корня.
Франц Бопп, автор первой "Сравнительной грамматики" индоевропейских языков, был лишен подобной предвзятости и подошел к вопросу происхождения флексии более мето дично. В своем раннем труде («Konjugationssystem der San skritsprache», 1816) он еще находится под воздействием теории Ф.Шлегеля. В частности, автор вполне принимает точку зрения о том, что флективные формы словоизменения являются следствием «внутреннего изменения и преобразования корневого слога». Правда, уже здесь Ф.Бопп делает допуще ния, привлекая вспомогательные глаголы как элементы фор мирования спряжения. Однако никаких других сочетаний во флективных формах автор не признает. В одном из рассуж дений он говорит о неких «личных приметах M, S, T», но не видит в них признаков некогда самостоятельных лексических единиц, оставляя их «темное», по его словами, проис хождение за кадром своего исследования (здесь и далее труды Ф.Боппа цит. по: [Дельбрюк 1904: 3-26]).
Впоследствии, однако, точка зрения Ф.Боппа начинает существенным образом меняться. В английском перерабо танном издании своего упомянутого труда «Система спряже ния санскрита» он признает, что наиболее вероятным источ ником флективных окончаний в индоевропейском, как и в других языках Евразии, следует считать именно приращение некогда самостоятельных элементов. При этом в случае с глагольными флексиями эти элементы имеют прямое проис хождение от личных местоимений.
Надо сказать, что точка зрения о слиянии глагольной формы и личного местоимения при образовании форм личного спряжения была впервые высказано еще до Ф.Боппа. Принцип «сложения» в формировании словоизменения был описан еще немецким лингвистом В.Шейдиусом, на которого и ссылается Ф.Бопп в своем исследовании. В частности, сам же Бопп приводит следующую интересную цитату из В.Шейдиуса, давшую первые ростки его «теории агглютинации»: «...Так называемые образовательные суффиксы про шедшего времени, подобно тому, как в глаголах восточных языков, в сущности представляют собой слоги или буквы, как бы отрезанные от древних местоимений; тот же внутрен ний принцип речи был, по его мнению, и во временах и ли цах греческого глагола».
В 1816 году Бопп окончательно сформулировал свою теорию, названную позже «теорией агглютинации»: в индоевропейских языках глагольные флективные формы возникли из сложения именных корней с местоименными. Ранее, по его мнению, в языке существовали самостоятельные неизменяемые слова со значением предмета и действия, а также самостоятельные лексические единицы местоимений. Необходимость выражения категории лица в глаголе вызвала присоединение местоимений к глагольным словам и образование системы личного спряжения. Данное название звучит не совсем корректно с точки зрения современного понятия агглютинации: впервые о теории Ф.Боппа так выразился К.Лассен в своем критическом отзыве.
Среди основных логических предпосылок, приведших Ф.Боппа к его фундаментальному выводу, можно назвать результаты внешнего сравнения индоевропейского языка с языками различных семей Евразии. Именно Ф.Бопп одним из первых среди выдающихся компаративистов уделял повышенное внимание внешнему сравнению индоевропейских языков с языками других семей Европы и Азии. Он хорошо знал структуру уральских, алтайских, кавказских, семитских языков, имел хорошее представление о ряде языков Юго Восточной Азии (напр., малайско-полинезийских). Паралле ли между личными местоимениями и глагольными оконча ниями во многих из этих языков были для него очевидны, а материальное сходство ряда индоевропейских местоимений с соответствующими глагольными окончаниями естественным образом подкрепило вывод об их общем происхождении. Та кое предположение подтверждается приведенной выше ци татой из работы В.Шейдиуса. Б.Дельбрюк в своем исследовании полагает, что «теория агглютинации» была навеяна прежде всего семитской грамматикой.
Отметим, что Ф.Бопп не только высказал идею о место именном элементе во флективных формах глагола, но и пошел дальше, по пути логического и структурного анализа личной формы как завершенной системы. Уже в своем «Аналитическом спряжении» он сделал предположение, что в структуре личных форм индоевропейского глагола заложено цельное логическое суждение - содержащее предикат в виде глагольного корня, субъект в виде местоименного элемента и связку со значением «быть». Известны попытки Ф.Боппа включить малайско-полинезийские языки в состав индоевропейской семьи языков - объясняемые, в частности, тем удивительным фактом, что звуковой состав числительных «два» и «три» действительно во многом совпадает с индоевропейскими числительными (ср. Поливанов 1931) [см. краткую сводку лексических соответствий между праавстронезийским, прамалайско-полинезийским и полинезийскими языками]. Так, по мнению Ф.Боппа, латинская форма спряжения or nabat соединяет в себе три указанных элемента: orna- как предикат, -ba- как связку «быть» и -t как подлежащее, местоимение со значением 3 лица. При этом Ф.Бопп полагает, что в качестве связки может выступать исключительно глагол «быть» как глагол, «не имеющий признака», «абстрактный» глагол. Подобную мысль первым высказал еще предшест венник Ф.Боппа, немецкий лингвист Готфрид Герман.
Таким образом, Ф.Бопп на полтора столетия предвосхитил теорию грамматикализации и открыл дорогу к понятиям взаимосвязанности изолирующих, агглютинативных и флек тивных языков, разработанным лингвистами уже во второй половине двадцатого века. С другой стороны, им были пред ложены первые шаги теории о вспомогательных глаголах, что автоматически перекинуло мост к установленному, опять же, намного позже, учению о синтетическом и аналитиче ском строе языков.
Вместе с тем, в теории Ф.Боппа не обошлось без серьез ных ошибок. Например, её автору не удалось полностью отойти от символизма, бывшего краеугольным камнем лин гвистической мысли предшествующего ему столетия. Так, Ф.Бопп полагал, в частности, что как окончания двойствен ного числа глагола употребляются более долгие личные окончания, так как «в основании дв.ч. лежит более ясное воз зрение, чем воззрение неопределенного множества», и потому оно требует «более сильного впечатления и более живого олицетворения». Подобное воззрение лежит в одной плоско сти с широко известным в XIX веке предположением, что женский род «любит пышное богатство формы» и ему по добными. Аналогично Ф.Бопп высказывается об окончании л. мн.ч. -nt, которое якобы произошло из -t единственного числа «посредством вставки носового звука».
Ошибочной была и абсолютная опора на глагол «быть» без анализа множества лежащих на поверхности языковых форм с другими вспомогательными глаголами, имеющихся практически в каждом языке мира. Ограничение семантики глагольной связки значением «быть» привело к тому, что в своих дальнейших трудах Ф.Бопп искал глагол типа лат. esse во всех индоевропейских глагольных формах, имеющих формант -s- любого происхождения.
Недочеты теории Ф.Боппа вызвали резкую критику со стороны лингвистического кружка братьев Шлегелей. Так, один из учеников А.-В. Шлегеля Кристиан Лассен указывал на то, что в исследованиях Боппа глагол «быть» «играет вообще роль известного ‘везде и нигде’ и превращается, как Протей, в самые разнообразные формы». Однако дальше критики Лассен не пошел, не сумев вы двинуть противовес теории «агглютинации». Получилось, что теория происхождения флективных форм посредством изменения односложного корня слова, выдвинутая Ф.Шлегелем, была подвергнута в трудах Ф.Боппа всесторон нему анализу и фактически опровергнута, в то время как сам Ф.Шлегель и его ученики так и не смогли противопоставить Ф.Боппу нового логичного объяснения происхождения гла гольной флексии.
Тем временем к теории Ф.Боппа примыкали и другие вид ные лингвисты Европы. Август Фридрих Потт главным дей ствующим механизмом образования спряжения считал сложение основ глаголов и местоимений. А.Ф.Потт высказал лишь несколько новых идей: так, он считал -n- в окончании л. мн.ч. также местоименной основой, а санскритское окон Глава 2 чание 1 л. мн.ч. -masi считал произведенным по методу сло жения окончаний 1 и 2 лица ед.ч. *-ma + *-si. Во многом аналогичную точку зрения занял в своем «Компендии» Август Шлейхер, поддержавший теорию сложения как основной механизм образования личных форм глагола. А.Шлейхер видел местоименные корни даже там, где в их существовании сомневался Ф.Бопп: например, в окончаниях индоевропейского среднего залога и в аффиксальных показателях желательного и сослагательного накло нений. По словам Б.Дельбрюка, «Шлейхер по праву может быть признан приверженцем теории агглютинации Боппа» (Дельбрюк 1904: 49). Вплоть до середины XIX века, таким образом, теория Ф.Боппа оставалась единственной научно разработанной и подкрепленной солидным аппаратом гипотезой происхождения флексии. Однако уже во второй половине столетия появ ляются альтернативные взгляды на эту проблему, выраженные в двух основополагающих теориях: «эволюции» и «адаптации».
Альтернативную Ф.Боппу точку зрения, выдвинутую еще до появления его основных трудов Ф.Шлегелем, разработали уже ученики последнего. Отрицая местоименное происхож дение личных окончаний глагола, немецкие лингвисты Кристиан Лассен, Карл-Фердинанд Беккер, Мориц Рапп и Ру дольф Вестфаль обосновали иную теорию развития глагольной флексии, названную ими «теорией эволюции». Согласно данной теории, развитие морфологии индоевро пейского праязыка происходило в обратном направлении, нежели у Ф.Боппа: личные местоимения являются в языке вторичным явлением и выработались из более древних лич ных окончаний глагола. Объяснение этой гипотезы наиболее 74 Глава отчетливо приведено в трудах известного немецкого филоло га и музыковеда Р.Вестфаля. Согласно его доводам, для определения языковых отно шений в праязыке был выработан механизм присоединения к односложному корню расширения - гласного элемента a, i или u. По мнению Р.Вестфаля, данные звуки «лежат ближе всего» в речевом аппарате человека. Слово в языке таким образом приобретает второй слог. На следующем этапе происходит еще большая конкретизация языкового значения слова, и перед гласным элементом для дополнительной дифференциации появляется согласный - а именно «близко лежащий» зубной смычный или носовой звук. Так произошли суффиксы na, ni, nu, ta, ti, tu. Таких этапов было в языке несколько, потому что от значимого слова образуются деривативы, про изводные основы и т.п. - и «каждое расширение понятия ка ким-нибудь признаком... требует обогащения уже имеющейся словесной формы новым звуковым элементом» (Дельбрюк 1904: 80). Так как, полагает автор, носовые и зубные звуки являются «наиболее близко лежащими», первым флективным глагольным образованием была форма типа *sta-m, где -m получает значение говорящего, или 1 л. ед.ч. «Дальше лежащий» звук t оформляет форму 3 л. *sta-t. Наконец, 2 л. ед.ч. глагола пер воначально использовало формы *stata, stati, statu, из которых последняя стала, по выражению автора, «самой любимой» - а уже из нее посредством не указанных автором фонетических переходов возникает форма *sta-s, завершившая оформление парадигмы спряжения глагола в единственном числе. Подобными положениями, довольно одиозными даже для середины XIX века (основные труды Р.Вестфаля, содержащие «теорию эволюции», опубликованы в 1869-1872 годах), автор попытался обосновать происхождение всех флектив ных формантов индоевропейского праязыка. Что же до местоимений, то они, по мнению автора, выделились позже из окончаний медия: «возникли формы среднего залога tudama и tudatva, и из них выделились ma и tva».
С точки зрения современного языкознания «теория эволюции» не выдерживает критики. Во-первых, остается край не неясной гипотеза о «близости» тех или иных звуков для человека: она никак не соотносится с исследованиями о развитии речевого аппарата человека, начатыми уже в XIX веке. Кроме того, оставлены совершенно без объяснения большое количество промежуточных звеньев логической цепи автора: например, причина возникновения согласных элементов «расширения» и их расположение перед гласным элементом. Наконец, как справедливо заметил современник Р.Вестфаля Георг Курциус, сторонники теории «эволюции» делают воз можным предположение о том, что язык первоначально су ществовал без личных местоимений. Такого языка среди из вестных науке не обнаруживается. Это, как и многое другое в теории Р.Вестфаля, выглядит маловероятно даже с типологической точки зрения. Языки мира не могут предоставить нам примеров такого рода раз вития, когда личные окончания возникают в глаголе как бы сами по себе, а затем становятся родоначальниками системы личных местоимений 7.
Интересный пример развития местоимения из спрягаемой глагольной формы (но не окончания!) наблюдается, по-видимому, в шумерском языке [см. словник], где личное местоимение 1 ед. "женского языка" ES me происходит из формы 1 л. ед. связки "быть" (то же - во 1-2 л. мн.ч.) (Дьяконов 1967). [Так ведь, это ESME аналогично славянскому ЕСМЬ! Может быть, женский язык шумеров - это язык индоевропейского субстрата? Мужчин шумеры вырезали, женщин покорили, но они постарались сохранить что-то от родного языка?]
Теория «эволюции» не была широко признана в лингвис тическом сообществе и фактически была признана банкро том уже в эпоху А.Шлейхера. Во-первых, если теория «агг лютинации» Ф.Боппа изначально была основана и подтвер жденасамыми широкими типологическими параллелями во множестве языков мира, объяснить обратный процесс - пре вращение личных окончаний глагола в личные местоимения - с точки зрения типологии весьма затруднительно. Кроме того, компаративисты никогда не ставили под сомнение, что личные местоимения в индоевропейских языках представляют собой один из древнейших элементов грамматической системы, в то время как глагольная флексия во многих слу чаях явно доказывает свою вторичность.
Третья точка зрения, названная «теорией адаптации», бы ла представлена чешско-немецким ученым Альфредом Людвигом (Ludvig 1893) и в начале XX века поддержана и развита немецким лингвистом Германом Хиртом. По мнению А.Людвига, первоначально в истории индоевропейского языка-основы существовали лишь глагольные основы, а также некий набор суффиксов, не имевших никакого определенно го значения, а носивших лишь общий дейктический харак тер. Но с течением времени, когда надо было обозначать в языке все новые отношения предметов и абстрактные идеи, суффиксы эти стали получать известные постоянные оттенки значения, например падежных окончаний имен или личных окончаний глагола. При этом многозначность этих пра суффиксов осталась в языке в качестве реликтов: так, А.Людвиг полагает, что окончание среднего залога -e было присуще и первому, и третьему лицу, а окончание -se отно сится как к первому, так и ко второму лицу.
На вопрос о том, каким путем суффиксы «общего назна чения» пришли к выражению конкретных грамматических значений, А.Людвиг отвечает, что с течением времени ду ховная потребность человека заставила его конкретизировать суффиксы, которые стали выражать отдельные именные или глагольные значения. При этом, по словам А.Людвига, один и тот же суффикс мог войти и в глагольную, и в именную систему - так, к примеру, постулируется родство между личным аффиксом 1 л. ед.ч. *-m и аналогичным окончанием винительного падежа имени. Материальное сходство между личными окончаниями и личными местоимениями А.Людвиг не объясняет. В его тру дах проходит лишь следующая туманная мысль: «Когда чис ло [суффиксов] возросло, их по случайным аналогиям, а часто и совсем без них, привели в связь с выработавшимися за это время у личных местоимений категориями грамматических лиц» (Дельбрюк 1904: 86). Генетических связей, таким образом, между ними нет.
Автор фундаментальной «Индогерманской грамматики» немецкий лингвист Герман Хирт (Hirt 1932) также полагал, что глагольные окончания родственны именным флексиям и ведут свое происхождение от неких первичных суффиксов с дейктическими значениями. Так, окончание 1 л. ед.ч. -m род ственно окончанию винительного падежа имени -m, оба они происходят из суффикса *-mo. Эта же флексия отмечается Г.Хиртом в инструментальном падеже (славяно-германо-балтийское *-mo-), а также в дательном падеже ед.ч. и родительном падеже ед./мн.ч. -om. Словообразовательный суффикс *-mo- тоже находится в родстве с вышеуказанными флексиями (напр., греч. µ, лат. formus, др.-инд. gharma-). По мнению Г.Хирта, появление этого именного образования в системе глагольного спряжения обусловлено его внешним сходством с личным местоимением 1 л. Точно так же глагольное окончание 2 л. ед.ч. связывается Г.Хиртом с формантом именительного падежа ед.ч. имен *-s. Окончание 2 л. мн.ч. *-te он объясняет как форму звательно го падежа отглагольного имени на *-to, лежащего, по его мнению, также в основе окончаний глагола 3 л. ед.ч. Форма л. ед.ч. среднего залога на *-ai, *-sai он сопоставляет с грече ским инфинитивом на -sai. В своих трудах Г.Хирт объясняет подобным образом практически все индоевропейские личные окончания (Hirt 1932: 134). Тем не менее установленные Г.Хиртом взаимосвязи, как отмечает К.Г.Красухин, "плохо поддаются семантической реконструкции" (Красухин 2004: 40 и след.). Случаи отмечаемого А.Людвигом и Г.Хиртом влияния личных местоимений на личные окончания действительно зафиксированы в языках мира, в том числе и в индоевропейских. Однако случаи эти единичны и, как правило, отмечаются лишь в фоне тически близких формах. Как и теория «эволюции», гипотеза А.Людвига сильно страдает непроработанностью, отсутствием объяснения многих заложенных в ней посылов, на которых строятся финаль ные умозаключения. Прежде всего это касается фонетических законов и соответствий, которые авторами обеих теорий нередко игнорируются. Более того, авторы выдвигают под час принципиально новые фонетические закономерности, доказать которые на индоевропейском материале им же самим не представляется возможным. Кроме того, что очень важно, теории «эволюции» и «адап тации», вооруженные солидным терминологическим аппара том, не содержат опоры на практические данные ни собст венно индоевропейских языков, ни языков мира. А.Людвиг, признанный знаток санскритской филологии, сделал попыт ку обосновать свою гипотезу на древнеиндийских примерах, однако привел слишком мало данных, многие из которых к тому же могут быть истолкованы двояко. Фактически из трех основоположников теорий происхождения флексии лишь Ф.Бопп понимал важность такого метода исследований, как опора на типологические данные языков мира, которые могут подвести теоретическую базу под умопостроения лингвистов.
В середине XX века чешский ученый А. Эрхарт в ряде своих трудов (Erhart 1954; 1970) предпринял попытку соединить теории "агглютинации" и "адаптации". А. Эрхарт допускает, что внешнее сходство глагольных аффиксов и служебных слов (в частности, личных местоимений) вполне может свидетельствовать об их общем происхождении, особенно если принять во внимание простоту раннеиндоевропейской фонологической системы. Впрочем, за исключением отдель ных элементов, доказательная база данной гипотезы остаётся достаточно слабой, и потому точка зрения А.Эрхарта не получила поддержки в современном языкознании, хотя отдель ные её положения поддержаны рядом исследователей (Кра сухин 2004).
Утверждение теории Ф. Боппа о происхождении личных окончаний глагола из личных местоимений в качестве доминирующей в науке точки зрения имело значение не только для сравнительно-исторического исследования индоевропей ских языков. Лингвисты начала XIX века опери ровали преимущественно данными индоевропеистики, не имея надежного материала языков других семей для анализа. Однако в наше время очевидно, что теория Боппа вполне применима вообще к языкам мира и является одной из т.н. лингвистических универсалий. Не случайно, реконструируя механизм формирования индоевропейской флексии, Бопп, по общему мнению, опирался на данные известных ему языков Евразии - алтайских, уральских, семитских. Подобная опора, как это уже давно и прочно доказано сравнительно-историческим методом, вполне оправдана. С одной стороны, обособленный анализ языков одной отдельно взятой семьи открывает простор для лингвистических домы слов, предположений о языковых явлениях, аналогий кото рым не зафиксировано в языках мира. В то же время типоло гическое подтверждение того или иного явления на материале других языковых семей является солидным подкреплением любой лингвистической гипотезы.
Пренебрежение этим правилом сослужило плохую службу многим лингвистам прошлого, которые ради доказательства своих идей вынуждены были изобретать нереальные законо мерности развития языка. Безусловно, необходимо признать, что отсутствие типологических аналогий некоему языковому явлению еще не доказывает его невозможности. Однако дан ное утверждение верно в позитивном смысле: наличие типо логической параллели в материале языков мира доказывает возможность существования данного явления.
С другой стороны, мощным подспорьем т.н. внутренней реконструкции является внешняя реконструкция, и на современном этапе ни одно грамотное лингвистическое исследование в рамках компаративистики не может не объединять эти два метода. Правильный анализ германского праязыка невозможен без привлечения данных языков других групп индоевропейской семьи, и, к примеру, закон Вернера никогда не был бы открыт без использования этих данных, на материале одних лишь потомков общегерманского праязыка.
Можно сделать вывод, что и корректная реконструкция индоевропейского праязыка требует не только анализа хронологически более поздних стадий его развития, но и наравне с данными собственно индоевропейских языков привле чения внешних данных. И если вплоть до XX века это было возможным только с точки зрения лингвистической типологии, то после доказательства ностратической гипотезы появилась и возможность широкого внешнего сравнения данных индоевропеистики с данными языков других семей Евразии, исходя из их генетического родства в рамках ностратической макросемьи. В области фонетики и лексики в этом направле нии сделано уже немало, однако в области морфологии ис следователям предстоит ещё много работы.
По-видимому, праиндоевропейский язык не располагал формами инфинитива, зато в нём уже имелись причастия. Также в праязыке могли образовываться отглагольные существительные, различные падежные формы которых легли в основу форм инфинитивов отдельных индоевропейских языков.
Активные причастия настоящего времени образовывались при помощи суффикса *-nt-, активные прошедшего времени — *-wos-, среднего залога — *-mHno-. Кроме того, в отдельных языках причастиями стали индоевропейские отглагольные прилагательные, образовывавшиеся при помощи суффиксов *-no- и *-to-.
Аугме́нт (от лат. augmentum — приращение, увеличение) — префиксальный элемент, в ряде индоевропейских языков свойственный глагольным формам претеритного типа в изъявительном наклонении (в санскрите — также в условном). Представлен в греческом и индоиранских языках, ограниченно в армянском языке; следы аугмента отмечаются во фригийском языке. Аугмент считается наследием индоевропейского праязыка, где он имел вид *e- и соотносился только с так называемыми вторичными окончаниями.
Аугмент реализуется в зависимости от характера корневого анлаута либо как гласный (слоговой аугмент) — при консонантном начале, либо как долгота (темпоральный аугмент) — при вокалическом начале корня, ср. греч. λέγω ‘говорю’ — ἔλεγον ‘я говорил’, но ἄγω ‘веду’ — ἤγον ‘вёл’ (из āgon < *e + ag -o -n); санскр. jayāmi ‘я побеждаю’ — ájayam ‘побеждал’, но ásmi ‘я есть’ — āsam ‘я был’. Некоторые греческие и древнеиндийские формы имеют долгий слоговой аугмент (соответственно ē- и ā-), иногда объясняемый в рамках ларингальной теории. Предполагается, что аугмент в индоевропейском праязыке был факультативным, это его свойство отражают древние греческие и индоиранские памятники.
Аугмент служил дополнительным средством противопоставления презенса/аориста/перфекта (позже также презенса/имперфекта). Развился аугмент из самостоятельного слова, на что указывает его ударность; это могло быть первоначально наречие (по другой точке зрения — соединительная частица типа союза) со значением «раньше, прежде», находившееся в сильной (первой) синтаксической позиции (см. Ваккернагеля закон) и превратившееся затем в преверб (префикс при глагольной основе).
В русской лингвистической литературе аугмент называется также приращением; этот термин не следует смешивать с термином наращение: приращение, или аугмент, относится к сфере словоизменения, наращение — к сфере словообразования.
В индоиранских, греческом, армянском и фригийском языках прошедшие времена образовывались при помощи аугмента — префикса *h1e-, который, возможно, восходит к наречию со значением «в то время». В авестийском и гомеровском греческом аугмент используется лишь факультативно. В армянском он сохранился остаточно. Хотя аугмент является ареальным новообразованием, закрепившимся в отдельных языках уже после распада праязыка, вполне возможно, что факультативно он мог использоваться уже в праязыке. О молодости аугмента свидетельствует также то, что он является единственным префиксом среди показателей времени, все остальные — суффиксы.
).
Главная